Cергей Евсеев - Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

Веселая разноязычная праздничная толпа подхватила и вынесла нас к площади у Бранденбургских ворот. Все вокруг смеялись, улюлюкали и подтанцовывали в такт музыке. По возбужденной пестрой толпе то и дело пробегали яркие лучи прожекторов. Волна эйфории тотчас захватила нас в свои цепкие объятия и уже не отпускала до самого конца этого феерического вечера. На сцене сменяли друг друга рок-звезды мировой величины. Они исполняли свои хиты на фоне импровизированной, сложенной из огромных полых блоков, изготовленных из какого-то легкого синтетического материала, Берлинской стены. Самый запоминающийся момент представления – когда легендарный солист Пинк Флойда Роджер Уотерс под заводные аккорды своей композиции вдруг начал крушить эту огромную стену и она, на удивление, легко поддалась ему…

Мы с друзьями, войдя в резонанс настроению многотысячной толпы, подтанцовывали вместе с ней, выкрикивая в такт музыке ключевые слова песни. А на белом экране стены в такт той же мелодии вышагивали строем молотки со штангенциркулями: символ трудового народа Германской Демократической Республики, подобный нашему серпу и молоту. Помню, какой-то длинноволосый парень, пытаясь перекричать выступающих, орал мне прямо в ухо: «Вы студенты, да, студенты?»

– Почти! – неопределенно отвечал я ему и ответ мой терялся в бешеных децибелах, разносящихся со сцены во все уголки огромной площади.

– Чудно! – думал я про себя, – здесь еще и наши студенты, оказывается, есть. Слишком уж хорошо этот парень говорил по-русски. Хотя большинство восточных немцев в то время тоже неплохо говорили по-русски, но все же с акцентом. Это был наш парень, русский, это точно. «На кого же здесь учатся наши и как они вообще сюда попадают?» – мысленно удивлялся я.

Нет, мы не были студентами, мы были молодыми советскими офицерами. Оккупантами! Это слово всплыло на поверхность позже, где-то через полгода после описанных событий. Когда эйфория ликования сменилась приступами гнева у местного населения по отношению к нам: «Они получают наши марки и едят наш хлеб!» Словесными выпадами дело не закончилось: в наших офицеров, возвращавшихся со службы домой поздно вечером, в основном поодиночке, полетели камни – откуда-то из-за кустов, заборов и из темных подворотен. До этого ничего подобного не наблюдалось. Ведь мы находились в братской социалистической стране: дружба- фройндшафт, совместные пьянки с немцами на большие советские праздники, в том числе на 9 мая, дружеское похлопывание по плечам при встречах в городе: «Камраде! Зер гуд!»

А закончилось все достаточно грустно. Через полгода первые наши эшелоны потянулись на восток – начался вывод советских войск из Германии. К лету подошел черед и нашей доблестной краснознаменной бригаде связи возвращаться на родину: нах хауз. Интеллигентный, с благородной сединой на висках пятидесятипятилетний председатель франкфуртского общества германо-советской дружбы Харольд Швейцер, выступая перед огромным строем нашей части с трибуны, как всегда, четко, почти без акцента, произносил привычные в таких случаях слова: о том, что наша дружба останется навеки в людских сердцах, и о том, что все мы стали для города родными, и что наши дети, родившиеся здесь, являются полноправными гражданами Германии и всегда, по желанию, могут приезжать на свою фактическую родину. Харольд в этот день был в ударе, он говорил взволнованно и, чувствовалось, искренне. А в конце этой пространной речи на прекрасном русском языке голос его начал заметно подрагивать и на глазах появились слезы, которые отсвечивали на солнце, отчего были заметны многим из стоявших в строю, хотя расстояние до трибуны было приличным. Старика Харольда можно было понять: ему не хватило каких-нибудь четырех лет до выхода на пенсию с освобожденной должности городского головы общества германо-советской дружбы, то есть – дружбы с оккупантами. Работа, понятно, не пыльная: экскурсии, торжественные собрания по поводу различных официальных праздников, привычные речи с трибун и на бесконечных застольях с высшим офицерским составом. А впереди у него, как и у сотен тысяч других «социалистических» немцев маячили неопределенность, неясные перспективы с работой, социальным обеспечением, да и с пенсией тоже. И вообще – неизвестность, порождающая страх: какой она еще будет эта новая жизнь в объединенной Германии?

Вслед отправлявшимся в Советский Союз нашим эшелонам с личным составом и техникой играла бравурная музыка, летели цветы… А еще средь всей этой какофонии звуков чуткий наш слух выхватывал ставшие уже привычными за последние несколько месяцев оскорбительно-хлесткие, как неожиданная пощечина, выкрики: «Оккупанте, ком нах хауз!» То же самое наблюдалось и в Польше, и в Венгрии, и в других «братских» социалистических республиках.

…Кто же тогда мог подумать, что придет время и на ставшей родной Украине, которая вскормила и воспитала, выучила, поставила на ноги и дала путевку в жизнь, тебе, даже не в спину, а прямо в лицо, зачастую с «высокой» трибуны, полетит все то же хлесткое слово «оккупант».

Короткий тот памятный август (последний месяц последнего нашего, прощального киевского лета), прежде чем в одночасье обернуться промозглым дождливым октябрем, все-таки подарил мне один чудный, можно сказать, волшебный, незабываемый день.

Это был один из тех томительно-ласковых дней конца лета, когда солнечный свежий ветерок буквально стучится в окно твоего тесного редакционного кабинета, словно бы шепча: «Лето, ах, лето!» Бывает же такое – природа вдруг ни с того ни с сего заговаривает с тобой своим замысловатым, чарующим языком, который ты давно уже разучился понимать, поскольку из ребенка, которому еще был доступен (хотя бы кое-как, через пень колоду, но все же, все же) язык деревьев, птиц, насекомых, в общем, всего окружающего тебя мира со всеми его тайнами и прелестями, – превратился в угрюмого дядьку, озабоченного порядком следования букв и слов в бесконечных газетных текстах, в которых их бойкие авторы как будто нарочно, перед тем как сдать в редакцию, все порядком перемешали, добавив изрядно лишних слов, букв и даже запятых. А потом еще напоследок и изъяли из опусов этих, и так уж до неприличия бедных, остаток живой души (если она еще хоть как-то теплилась там изначально), снабдив их так называемыми «врезами», написанными подчеркнуто казенным, сухим языком: факты, только факты и ничего кроме фактов! А тут этот легкомысленный знойный ветерок, весь насквозь пронизанный солнечными лучиками, словно косичка твоей курносой белобрысой соседки по парте в первом классе, переплетенная разноцветными ленточками.