Cергей Евсеев - Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

И душа твоя так остро откликается на этот пронзительный зов, что ты, не в силах больше усидеть на месте ни минуты, ни даже и полсекундочки лишней, выскакиваешь как ужаленный из кабинета, на ходу пробубнив что-то невразумительное главному редактору. Дескать, нужно, пройтись по магазинам, закупиться продуктами, поскольку жены с сынишкой вот уже две недели как нет дома – они там, в Яремче—Коломые—Ворохте, в Карпатах, на свежем воздухе и таких же свежих молочке с творожком, ягодах и фруктах. Отдыхают, в общем, набираются сил и здоровья перед новым учебным годом. А завтра они как раз возвращаются рано утром, ни свет ни заря, а у меня, ясное дело, ничего не готово, в квартире полный кавардак (все силы и время отданы работе!) и в холодильнике, как водится, шаром покати. Словом, наврал с три короба своему начальнику, а что делать, если лето неожиданно позвало за собой. И кто знает, может, такого больше и не будет. Может, если не откликнуться сейчас на этот пронзительный зов, он больше и не повторится никогда. Ведь так бывает! В самом деле, бывает же так в жизни: ты, например, влюблен, безумно влюблен в курносую белобрысую девчонку, свою соседку по парте. И идешь, влекомый этим своим первым, ошеломительным, как ушат ледяной воды на голову, чувством, – вслед за этой девчонкой, и пытаешься с ней разговаривать о чем-то умном и возвышенном, и предлагаешь ей свою помощь, плечо, так сказать, свое подставляешь – ну, портфель там поднести до подъезда, к примеру, или чего еще. А она тебе в ответ – только «нет», «нет» и «нет»! Ну, ты еще ходишь, конечно, какое-то время, пребывая под воздействием мощного своего чувства, разбудившего внутри целую бурю неистовой силы и открывшего тебе окружающий мир совсем в ином свете, как будто раньше он был черно-белым, а теперь вдруг ни с того ни с сего стал цветным. А потом, в один прекрасный момент, разом успокаиваешься и перестаешь ходить этаким телком за противной этой девчонкой, потому что мир, став цветным, приоткрывает тебе многие другие завесы. Как будто кто-то сдернул пелену с глаз: а девчонок-то вокруг симпатичных тьма-тьмущая!.. Свет клином на одной твоей соседке по парте нет – не сошелся.

Так и лето: сегодня зовет тебя и манит, а завтра, глядишь, и обернется в одночасье неуютной и промозглой осенью с холодными ветрами и бесконечными дождями. Так в результате и вышло. Но я, не будь дураком, отозвался на этот неожиданный зов, за что и был вознагражден несказанно, можно сказать, по-царски. А именно – чудом возвращения, хоть и кратковременного, но все же, все же! – в вешнюю свою юность. А затем, еще не остывшим, не отошедшим как следует от «половодья чувств», «тепленьким», в общем, окунулся в годы свои молодые, офицерские, «с забубенной славой». Ну, а в конце, словно бы на машине времени – снова вернулся в день сегодняшний.

А дело было так. Возвращаюсь я после работы с рынка – решил все-таки время с пользой провести – весь перегруженный, в обеих руках авоськи со всякой всячиной, разве только в зубах еще одной, для полного ажура, не хватает. В общем, тащусь я еле-еле с этими неподъемными пакетами и авоськами, – называется, откликнулся на зов лета! – а тут еще в кармане мобильник как назло звонит, разрывается. Доковылял кое-как до школьного крыльца и поклажу свою на него сгрузил: нужно отвечать на звонок, рабочее время еще не вышло. Звонок редакционный, как в воду глядел: журналист из Львова звонит, Ваня Круглюк, отчитаться о проделанной работе хочет, а сам, слышу по голосу, уже слегка «подшофе», конец ведь недели, а как же! Ну, выслушал я его внимательно, подакал для приличия, чтоб разговор поддержать. Поговорили, в общем. И только я потянулся за своими пакетами, как тут меня к месту и пригвоздило, и накрыло с головой теплой волной: гляжу, идет по крыльцу ко входным дверям школы девица, вся в солнечном сиянии, свежая такая, и все при ней при этом – загорелая, цветущая, как будто только с моря вернулась (Ах, лето!), каблучками по ступенькам цок да цок. И я просто оторопел, застыл на месте, боюсь пошевелиться, чтоб не спугнуть в душе накатившую волну юности, чувств этих сумасбродных, фонтаном бьющих неизвестно откуда… И тут она неожиданно остановилась посреди широкого школьного крыльца и глянула в мою сторону, и тотчас лобик свой наморщила, на который косо упала густая темная челка, как будто что-то припоминая, а потом неожиданно улыбнулась, вспомнила, стало быть, это свое «что-то важное», ловко развернулась на каблучках и пошла прямо на меня. И девица, между прочим, далеко не тростиночка, напротив: ножки у нее литые, что аж джинсы, чувствуется, в бедрах потрескивают, не ровен час – лопнут от натуги. И все остальное тело пышное такое – под блузкой-распашонкой все так и колышется в такт шагу, а волосы – темно-каштановые, под каре стриженные. Словом, хоть и не в моем вкусе деваха, но все равно глаз не оторвать от неожиданного этого «видения». И под ложечкой отчего-то так потянуло-заныло, в груди защемило, а перед глазами разноцветные мерцающие круги поплыли и светящиеся мотыльки, как звезды, во все стороны от кругов этих разлетаться начали. Нагнулся я за пакетами своими, рванул с дуру что есть мочи и… хрясь! – у одного из них, чувствую, под рукой моей ручки лопнули, и тотчас яблоки из него покатились по бетонному школьному крыльцу прямо под ноги этой кустодиевской девице… Она остановилась, на корточки бойко присела (не побоялась же, что штаны лопнут!) и давай яблоки мои собирать и мне в кулек складывать, постепенно пододвигаясь все ближе ко мне и ближе… А из-под блузки у нее два мощных спелых плода выпирают – вот-вот наружу вывалятся. В глазах моих и вовсе потемнело, а в голове зашумело прибойно… Я тогда яблоко последнее, самое большое и красное, из-под ее руки хвать – и ей протягиваю: это, дескать, вам, угощайтесь.

Она яблоко из моих рук взяла задумчиво и неторопливо, вроде как с опаской, как будто оно не простое, а заговоренное, что ли, и спрашивает, сверля меня своим наметанным учительским взглядом:

– А вы не из пятого «бэ», случайно, будете?

И что вы думаете, чуть было не ответил по старой, школьной еще привычке (и откуда память-то взялась – четверть века уже прошло после школы), что из десятого «а» я. Но вовремя спохватился – стряхнул-таки с себя нахлынувшее ни с того ни с сего «половодье чувств», собрался с мыслями, вспомнил, наконец, что это сын мой из пятого «бэ», ведь всего два месяца, как из одной школы в другую, с гуманитарным уклоном, перевели его, и именно в этот самый класс записали.

– Да, – говорю, – из пятого «бэ»!

– А как фамилия? – спрашивает, так и сидя передо мной на корточках, и глазом ведь даже не моргнет, напротив – светится вся, улыбается, как будто не с дядькой взрослым, почти вдвое старше ее разговаривает, а с учеником своим десятилетним из этого самого пятого «бэ».