Cергей Евсеев - Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

– А где же парты? – удивленно спрашиваю я.

– А парты мы сейчас как раз и принесем из спортзала, для этого я вас, собственно, и позвала! – откликнулась учительница.

И уже через пару минут я вместе с подошедшими следом молодыми отцами одноклассников сына, засучив рукава, таскал на горбу эти самые столы-парты через всю школу по длинным-предлинным и таким знакомым мне коридорам в «свой» класс английского языка, закрепленный теперь за нашим пятым «бэ».

А после утомительных этих трудов, уже на выходе из школы, меня окликнул белокурый симпатичный парень на голову выше меня, с которым мы только что вместе таскали школьные столы, сразу показавшийся мне как будто знакомым, вроде как я уже видел его где-то до этого, и говорит:

– А вы, случайно, не капитан Евсеев будете?

– Да, – отвечаю, – Евсеев, точно!

Стало быть, и капитан, – про себя думаю, – поскольку звания в запасе мне почему-то не повышают, как многим другим. А годы идут, и по возрасту я уже и подполковника-то переходил, наверное, срока два, не то что капитана. А уволился я из нашей доблестной армии, уже тогда трещавшей по всем швам от избытка личного состава, в том числе и офицерского, и острого дефицита средств на его содержание, лет эдак с двадцать назад. Но здесь все понятно: кем тебя запомнили, тем ты и будешь до скончания дней – так было всегда. Стало быть, передо мной сейчас кто-то из моих бывших училищных воспитанников и, судя по повадкам, тоже давно уже с армией распрощавшийся. Я улыбнулся, как мог приветливей – трудно все-таки из детства и юности, где я ощутил себя благодаря этим вот старым школьным стенам, сразу возвращаться в зрелость, откуда родом мой теперешний собеседник.

– А, здорово! – говорю, протягивая парню руку, как будто сразу признал его – кто он, что и откуда. – Ты с какого, брат курса-то будешь? Шестьдесят второго?

Назвал наобум номер курса, который довелось вести уже под занавес, перед самым увольнением в запас (шестьдесят второй курс – это значит, 1992 года набора и 97-го, соответственно, выпуска).

– Ну да! – отвечает тот радостно. – Признали, значит? Я Чукин Володя! Помните?

Я кивнул – конечно, дескать, помню, старик, а как же. Разве ж такое забудешь? Не забывается такое ни-ко-гда!

Сели прямо тут же, на крыльце, поговорили, покурили, вспомнили, что было и чего, может, и не было вовсе. А через полчаса встали, пожали друг другу руки и разошлись – каждый в свою сторону.

А как же: это раньше, двадцать лет назад, была общая казарменная жизнь, общие интересы, устремления и цели. А теперь – жизнь у каждого своя и заботы тоже свои. Зато отныне у сыновей наших будут общие задачи, одни и те же школьные хлопоты.

Такое вот получилось дух захватывающее рандеву – из «золотой» зрелости (эх, осень, осень!) в юность и еще дальше – в детство. А потом в обратном порядке – в офицерскую молодость, и назад… в межсезонье. Эх, эх!… Лето, прощай!

Проспал 155-летие со дня рождения Чехова. Да, каюсь, проспал! Хотя не должен был – самому-то мне доктор Чехов, дорогой наш, любимый Антон Павлович, считай, целый год спать не давал.

Первый инцидент случился где-то спустя месяц после моего 44-летия. Снится мне, значит, Антон Павлович и мило так, по-отечески улыбаясь, говорит:

– Ну, что, мил человек, 44 года стукнуло, значится, да?

– Да, – отвечаю, – стукнуло, Антон Павлович.

– Так, так, – задумчиво мурлычет под нос доктор Чехов. – Ну, и что себе думаешь?

– А что? – говорю, – Антон Павлович? – подобострастно глядя на классика.

– Так ведь возраст-то уже того, – говорит, и опять на меня с этаким прищуром сквозь круглые стеклышки своего пенсне поглядывает.

Я молчу, держу, значит, дистанцию, все-таки классик, мастер короткой прозы, учитель как-никак. Для самого Хемингуэя и то был учителем. А для меня… Да кто я, собственно, такой, думаю. Где я, а где Чехов с Хемингуэем. Вон, англичане с немцами до сих пор «Дядю Ваню» с «Вишневым садом» ставят, и аншлаги при этом срывают. Стало быть, жив-жив наш Антон Павлович!

И как в подтверждение этой торжествующей мысли оживился классик и в моем сне, и снова за свое:

– Так что ты, – говорит, – себе думаешь?

– А что? – отвечаю, во все глаза глядя на интеллигентного Антона Павловича, который весь как на портрете – в костюме-тройке и при галстуке, шляпу в руках мнет, как будто что-то очень важное изречь хочет!

И наконец изрекает:

– 44 года, значит, говоришь, да? И что?

– Что, – спрашиваю, и снова подобострастно ему в глаза заглядываю – все-таки доктор, хоть и писатель, может, заприметил во мне чего-то не то… Болячку, может, какую узрел своим проникновенным, подобным рентгену взглядом.

– А то, – говорит, – дорогой вы мой человек, что вот вам уже 44 года стукнуло, и что – ничего! – Антон Павлович развел руками в стороны. – А я-то в этом возрасте уже, значится, того!..

После этих слов писатель растворился, исчез. А я подскочил на кровати, весь в холодном поту, воздух ртом хватаю – не могу в себя прийти. Потом до утра проворочался – все никак уснуть не мог: последние слова классика так и остались в сознании!.. Пока добрался до работы – все, конечно, выветрилось, как и не бывало. Забыл, в общем, сон этот – с одной стороны, вроде и приятный, а с другой – сущий кошмар! Ну, и дело, стало быть, с концом…

А не тут-то было. Я-то забыл… А вот он, Антон Павлович, как оказалось, нет. Через какое-то время снова является он мне во сне, и снова начинает издалека:

– Ну, как, мол, поживаешь, дружочек?

Я насторожился, ответил что-то невпопад. Попытался отвлечь знаменитого писателя, перевести разговор в другое русло. Но инженера человеческих душ, да к тому же еще и доктора, разве проведешь? Он ведь тебя насквозь видит. А потому все гнет свое: «А я-то в эти годы уже того!..»

И снова – холодный пот, ужас, глубокая ночь за окном и мучительные часы без сна – до самого рассвета!

И так неугомонный Антон Павлович являлся ко мне почти год. Много не разглагольствовал: спросит только, сколько мне лет, как будто сам не знает, потом многозначительно помолчит, после чего фразу свою эту коронную насчет «Все!», как диагноз, выдаст. Не иначе к стенке ею меня пришпилит, и растворится во мгле с чувством исполненного долга.

Устал я вскакивать по ночам. Думаю, что-то надо делать. А то, если все это не прекратится, уж точно будет «Все!», кранты мне, короче. И начал действовать. Для начала работу поменял на более высокооплачиваемую, жене давно обещанную шубу купил, сыну стал времени больше уделять. Издал наконец книжку рассказов, рукопись которой давно уже пылилась в ящике стола и ждала своего часа. Подготовил следующую… В общем, зашевелился. Как будто от спячки очнулся.

И вот пришла весна. На горизонте очередной день рождения замаячил. Жена как-то и спрашивает за завтраком: ну, как, мол, Антон Павлович тебя, гляжу, больше не беспокоит? Я тут и подскочил, как ужаленный, даже чай не допив.