Андрей Дудко - Последователь

– Конечно.

– Прекратите этот цирк.

– Твоя доброта соразмерна твоей отваге, мэтр, – сказал Толик и выпрямился.

– Блядь, какой я тебе мэтр! Что за подъебки! – Жизнерадостность курортника высыхала на глазах. Он уставился на саблю. – Ты держишь людей в заложниках?

– Нет, – шепнул Толик. – Их держал в заложниках волк, которого ты одолел.

Курортник взял в два пальца прядь на бороде и скрутил ее в косичку. Затем взял другую и скрутил ее тоже. Затем принялся за третью.

– Не волнуйся ты так, – говорю, – наверное, волк сам убежал. Увидел твою офицерскую осанку и испугался.

– Слушай, вы меня уже заебали своим офицером, – говорит.

– Разве?

– Да. Я вам никакой не офицер.

– А вот и офицер!

– А вот и нет!

Повисло неловкое молчание.

– А кто тогда?

– Никто. С чего я буду отчитываться? Иду себе по электричке. А тут вы.

– Да они же психи, не обращай внимания, – сказал кто-то из пассажиров.

– Этот с саблей точно псих, а толстый его дурачит.

– Никого я не дурачу, с чего вы взяли? – сказал я.

– Почему тогда лезешь ко мне с офицерской осанкой, а? – Курортник свирепел. – Почему, я спрашиваю?! Ты ко мне лезешь?!

– А почему страшно, когда кот сидит на лестнице? – спросил Толик. – И почему у людей такие смешные голоса?

Я развернулся и пошел прочь из вагона. Толик за мной. Остаток пути мы проехали в тамбуре возле кабины машиниста.

– Что за люди, – говорю. – Разве можно с ними вообще что-то делать.

– Они никогда ничего не понимают, – сказал Толик. – Я привык.

Минск, эта цитадель порядка, это средоточие церемоний, эта купина, неопалимая ни холодом, ни жаром, ни презрением провинции, не просто торопился, а кубарем бежал. Площадь гвоздила и секла, хлестала и струилась деятельностью, напором и жестокостью. Не успели мы остановиться, чтобы понять, куда идти, как преградили путь проходившему полчищу. В меня неуклюже втолкнулась одна маленькая девочка, не сумевшая так ловко нас обойти, как ее родители. В детстве можно выдумывать версии из следствия, а не из причины, но больше ничего хорошего в нем нет. Толик взял девочку на руки и передал матери.

Тут я заметил, что к нам направились трое легавых.

– Смотри, кто идет, – говорю. – Наверное, из-за того, что ты девочку трогал.

– Нет, – говорит. – Жена настучала. Зря сказал ей, что едем в Минск.

– Ты серьезно? Сказал ей?

– Это была ошибка, признаю.

– Что!? Зачем мы вообще ехали? Я, я, я голодный, я злой…

Менты вели себя расслабленно и высокомерно. Как двоечники на переменке. Из кармашков росли рации, в местах преломления мундиры переливались, как голографические открытки.

– Серьга вроде есть, – сказал один.

Второй снял с Толика кепку и оголил морщинистый ожог, маленький и сплюснутый, словно старая ягодица.

– Херня вместо лба, – говорит. – Все сходится. Пойдешь с нами.

Меня будто не замечали.

– Сохрани мои вещи, – сказал Толик и передал мне рюкзак и ножны.

– А я, – говорю.

– Тоже проблем хочешь? – спросил мент.

– Нет, – сказал я и опустил глаза.

Они увели Толика в подземный переход, и оставили меня в одиночестве посреди площади. Проезжая часть была заставлена заглушенными такси, между ними по тесной полосе машины ездили медленно и кучно, как на параде. Я тупо и безрадостно провожал их глазами. Без Толика было некуда идти и нечего делать.

В зеркальном вокзале отражались неприветливые люди, расчетливо экономящие все свои действия. Даже те, кто курил или сидел с газетой, курил или сидел неприветливо и напряженно. По асфальту катался и подпрыгивал клочок волос. Тут столько людей, и каждый роняет хотя бы по одному волоску, когда бежит в метро, и эти волоски встречаются и катятся вместе. Один клочок получается похожим на шар, другой на растрепанный нимб, а третий на ползущего по мрамору морского конька. Всюду рекламные плакаты – меня позабавил мужик, державший под мышками два арбуза, которые, когда я к ним приблизился, оказались головами его детей. Все они счастливо улыбались оттого, что не приходится мучиться беготней.

Когда мне было восемнадцать, я искал лучшей жизни и поехал работать в Минск. Из этого ничего не вышло – за несколько лет сменил кучу работ, от курьера до строителя, но денег так и не заработал. Минские частники меня постоянно кидали. Истекал испытательный срок, потом месяц или больше, до первой зарплаты, а когда приходило время платить, частник не отвечал на звонки. Кто-то поступал еще хуже – обещал заплатить, но с задержкой, и задерживал настолько, что мне не на что становилось жить, и я вынужден был уйти сам.

Еще и с жильем была постоянная тягомотина. Я не мог позволить себе снять квартиру, потому приходилось проживать со случайными людьми, обычно студентами, и хорошо, если были деньги на отдельную комнату. Долго жить на одном месте не получалось, либо студенты съезжали, либо владелец, следивший за рынком жилья, повышал плату, или продавал квартиру и просил освободить площадь. Иногда я жил напрямую у хозяев квартиры, часто это были одинокие старушки, реже бедные семьи, которые таким образом зарабатывали. Жить так было невыносимо, я постоянно переезжал. Переезд за переездом. И везде одно и то же. Я ни с кем не сдружился за эти годы, только потихоньку начал пить.

Тем не менее, о самом городе и о том времени память у меня осталась светлая. Какая-то особенно молодая, похмельная и таинственная. Это одна из причин, почему я решил туда съездить. Обрадовался возможности вернуться в молодость.

Через площадь Независимости вышел на проспект. Зачем-то спешил, непонятно куда, и совсем не получал удовольствия. Отметился на любимых местах и спустя час ничего о них не помнил.

Ко мне привязалась собака, за ней другая. Чутье подвело их, и они думали, что я их накормлю. Я их погладил и попросил искать в другом месте. Кажется, они поняли. А люди меня разочаровали – если мы встречались глазами, они расфокусировали взгляд и делали вид, что задумчиво смотрят в пустоту. Почему-то я помнил минчан другими – смелыми, раскованными, более независимыми, чем мы, а они еще более разъединенные и одинокие, и боятся смотреть другому человеку в глаза. Все ходят в наушниках и рассматривают тротуар, и задевают прохожих проводами.

Конечно, я был зол, и Толик не шел из головы. Не хотелось возвращаться в Слоним без него. И от контролеров бегать не с кем, и вообще тошно с людьми без его чувства юмора.

Стыдно было, что его забрали, а я струсил.

Жену его я не винил, ее действия обусловлены непониманием. Меня больше расстроило то, что ей помогло государство.

Я привык считать, что у нас есть свобода, но на самом деле ее очень мало. Все государства – концлагеря, не зря так было сказано, и я по-настоящему это увидел. И забор вокруг границы, и патрули, охраняющие совсем не нас, и неравноправие между блатными и простыми кастами.