Василина Орлова - Замалчивание

Зятья.

Константин. Первый муж Марии, которая ушла от него из-за свекрови: та заставляла заниматься домохозяйством, не отпускала к друзьям.

Стас. Второй. Терпит от него побои, пьянки и неадекватную семью. Видимо, любит?..

Кирилл. Первый муж Анны. Пил, убегал из дома. Молодой был, не выдержал «маму», Любовь Николаевну.

Пётр. Второй. Подкаблучник. С ним удобно.

Их было восемь человек: бабушка, две дочери, четверо внуков и Петя. И дом. И много гостей, чтобы в толпе не замечать друг друга: разделить этими людьми свои миры.

Вы слышали теорию про мультивселенную? Ответ необязателен, вопрос же риторический. Вернёмся к ним, кто дома… На радость коммунистическим идеям, у членов этой семьи не существовало «собственных миров», но в альтернативной (читать: капиталистической) реальности, где каждый из них часто оставался один дома, вполне могла сформироваться обособленная от семейного очага территория интересов. Чтобы проверить теорию, создадим вариативность и иллюзию выбора (сыграем, как в детстве, в чиновников государственного аппарата) с условием неприкосновенности пары Л+В, так как имеем уважение к старикам и умершим. Как член религиозной общины, осените крестным знамением в память об усопшем, как приверженец светского общества, найдите коннект с дальнейшим ходом мысли.

Во времена детства Марии никакой коммерческой выгоды от второго ребёнка родители не получали, что позволит нам без последствий «делайтнуть» ветвь Анна-Кирилл-Денис-Кристина-Петя. На выходе получим следующее содержимое файла: девочку, которую ни с кем не сравнивали. Благодаря этому она смогла сформировать свой жизненный вектор исключительно из собственных предпочтений и желаний. Отношения с родителями сложились дружеские, а потому не нужно было искать поддержку и признания вне дома в сомнительных компаниях. Коротая дни в ожидании прихода взрослых, Маруся углубилась в свои хобби, не стесняясь чужих глаз, научилась вести хозяйство. И осознанно, а не стихийно подошла к замужеству и семье. Её дочь стала желанным ребёнком, и взрослая Мари с радостью испытала все прелести материнства, а малышка всегда имела рядом мудрую мать, готовую прийти на выручку в трудную минуту.

…А если бы единственным и первым ребенком стала Анна? Её характер не регрессировал, а эволюционировал. Ближе к тридцати годам, когда подавляющее влияние мамы значительно ослабело, близкие поняли масштаб трагедии: одно серьёзное высказывание из уст девушки приходилось к десяти саркастическим. Реализовала свой потенциал она в юном возрасте, не боясь повторить ошибок старшей сестры, получила необходимый глоток свободы – любимый напиток подростков. Испытала чувство настоящей любви и стала той самой женщиной из любимых романов, а не рабой детей, родителей и кредиторов.

Но мультивселенная – это теория, а на практике…

Все дома. Всегда и без альтернативы.

Все несчастны. Всегда и без альтернативы.

Удивительно, в гостях у этой семьи побывали люди различных профессий и интересов: от акушерки до патологоанатома, от прокурора до адвоката, от блогера до работника завода. А психолог так и не пришёл по нити Ариадны в эти авгиевы конюшни. Зато каждое воскресенье они совершали паломничество в церковь, заказывали службу по «умершему авторитету» и просили у Господа избавления. Может, от самих себя. Или от того, что живёт у них в голове…

«…Там как раз-таки то самое поместье Любови Николаевны (для уверенности её самой в себе), полигон для развития синдрома жертвы и всепоглощающего эгоизма, коммуналка для детских травм и тюрьма размером с консервную банку для светлого будущего. И да. Все живут вместе. Никто не собирается переезжать. Как говорится, какие хозяева, такие и…»

Не дочитав пары фраз, Любовь Николаевна отложила рассказ, встала у окна, скрестив кисти рук на груди, посмотрела на небо, перевела взгляд на яблоню и улыбнулась: «Консервная банка, говорите?..»

Вернувшаяся с пар из универа Кристина застала дом пустым, а на столе в её комнате появился новый, неожиданный предмет: искрящаяся на солнечном свете хрустальная ваза, полная наливных, прекрасных яблок. Рядом – записка: «Наслаждайся».

Резкие запахи учащаются. Не хочется есть… Только спать, спать, спать. Медленные вспышки потустороннего и отрезвляющего ставят на ноги «новых» людей, нежно укутанных в пелену тумана: такого робкого и детского ощущения неизвестности, такого вопрошания к истине, которая в любой момент раскрывает материнские объятья с неимоверной силой. Крик прорывается сквозь недосказанность, и тайна диктует правила, оскверняющие предыдущие и предыдущих. Милый Том, милый трикстер из департамента Х., вышагивающий твердой стопой сквозь асфальтные грани века, к чему ты идёшь? Замаливаешь слово, замаливаешь абстракцию. А слово не воробей, милый Том… Вереница мыслей поднимается в гору, неуловимо переступая с камня на камень. «Аккуратно!», «Падение!» – слышны голоса в отдаленьи. Бог в помощь тебе, мистер, в рождении истины, в спасении утопающего или падающего со скалы. Голова Тома гудела, переполнялась заводским дымом, покрывалась коркой мыслей. Протесты хохотали, назревала цикличная, будто перманентная, никогда не имеющая конца, революция. Зеваки на площади устремляли взгляды и переговаривались:

– Говорят, молчать нынче надо! Иначе метка на груди – за заслуги перед Отечеством! Вот!.. П-о-ш-ё-л-л-л!.. – кричал вслед трикстеру седой старичок с дырявым карманом.

– Давай, вшивый, департаменщик, грызи гранит рубля! – смеясь, прокричала торговка фруктами, пока на небе выглядывало солнце с лицом Мефистофеля.

Крики заполонили пространство! Слово стало двигателем. Добро разменялось, а зло царедворило, меняя театральные маски. Пьеро плакал. Арлекино веселил. А Том проходил сквозь толпу, рассматривая немые колокола. Он ждал ответа от них: «Звона! Звона! Звона! Может, стоит исповедоваться… да, я видел! Видел именно это… то, что видел! Я не ослеп! Глаза зрячие, а рассудок – слеп. Повторяю. Хочу повторять. Слова переплетаются, летают… Заречная, Тригорин, Дорн… Читали, знаем… Ти-ли, Ти-ли… Тра-ли-ва-ли… Они живые, настоящие, художники…», – судорожно проговаривал трикстер из департамента Х. В ушах прогудело: рабочих звали на обед, и все, толкая друг друга, протискивались в узкие двери столовой, находящейся рядом с площадью Бунта. Храбрейшие из храбрейших когда-то восставали против нерадивых правителей, бессмысленно просиживающих в комнатках-кабинетах. Абсурд находил смысл. Человек уничтожал человека. Из ничто превращался в ничто. Кровь стала щитом, а мечом – смерть!.. Власть другая, а восхваление то же. Том терпеливо дождался очереди, и, пройдя в местную забегаловку, слился с народом. Его окружили глаза чернорабочих, удивленно рассматривающих «департаментскую рожу».