Николай Слесарь - Свет будет потом

– Метров по пять? Длинные! Очень надо, говоришь? За мзду или как? – продолжал расспрос невидимый хрипун.

Образовалась небольшая пауза. Я зачем-то похлопал себя по карманам и оглянулся на Калитку.

– Я могу заплатить. Только скажите, сколько?

– Могут и за мзду! – крикнул мой собеседник куда-то в черноту в сторону рубки.

– Тогда шут с ними, Семеныч, запускай. Нас сегодня мало, считай, некомплект, так что помогут, ежели чего. На пиво с них только возьми. Завтра, как причалим, сбегаешь сразу в магазин, заодно пожрать купишь.

– Ну что, считай, повезло вам, – молвил мне Семеныч, пропуская меня на палубу и перехватывая у Калитки длинномерный груз с другого конца, – мы ведь как раз сейчас отходим, аккурат к утру в Питере будем. Может, еще мосты свести не успеют. Так до самого центра и дойдем. А кто вас надоумил сюда, на пристань, переться? Тут ведь не пассажирский порт. Раз в несколько дней еще повезет, если кто-нибудь причалит-отчалит…

Калитка быстро что-то затараторила про старушку из магазина, но ее не особо кто стал слушать, и, привычным движением руки откинув с лица непослушные волосы, она обиженно замолкла, с интересом оглядываясь вокруг.

Мы с Семенычем оттащили наш сверток с шестами вдоль борта ближе к носу и пристроили там меж бревен. Вроде никуда они отсюда не денутся и никому не помешают. То, что надо.

– Да мы, в общем, почти случайно сюда завернули. От отчаяния. Как на поезд опоздали, стали метаться туда-сюда, в автобус последний не влезли, потом в магазине нам бабка какая-то про пристань рассказала. Вот мы сюда и рванули. Издалека-то кажется, много всяких посудин. Только вблизи видно стало, что половина до дыр проржавела, а от других вообще только каркас остался.

– Ну-ну. От отчаяния, значит. Повезло вам здорово. Обычно отсюда разве на веслах можно или на моторке местной.

Семеныч очень значительно так закурил, прямо как истинный морской волк, и зачем-то подергал канат, свисающий откуда-то сверху. Вид у него вообще сделался очень внушительный и деловой.

– А что, таких этих ваших длинных хреновин в Питере не сыскать было? Дефицит какой, или местные лучше мастрячат?

– Да, долгая история, – отмахнулся я от действительно весьма логичного вопроса. – А вы, простите кто здесь будете? Капитан или помощник?

– Не, капитан у нас с помощником в рубке сидят, не по рангу им по палубе скакать перед отплытием. Я старший матрос, ну и такелажник заодно. Старший и на сегодня единственный – напарник накануне приболел.

Семеныч помолчал немного, потом посмотрел зачем-то наверх. На небо, как видно. Сверху с готовностью крикнула было пролетающая мимо чайка, но тотчас смолкла. А почти над самым горизонтом прочертил полнеба малюсенький самолетик. Если бы не золотой след от него, и не разглядеть.

Меж тем заработал двигатель, под ногами заметно задрожала палуба, и из трубы повалил сизый дым, забивая аромат свежесрубленной сосны зловонием солярки.

– А ведь я когда-то на судью учился. Юридический в Питере закончил, а вот занесло же, – с гордостью поделился вдруг Семеныч, впрочем, без капли сожаления в голосе, и тут же добавил: – Ничего, бывает и хуже. В принципе, я всем доволен. Природа вокруг, морская романтика и все такое. Кабинеты и офисы – это уж точно не про меня.

Я не совсем понял, шутит он или нет, и к чему вообще относилось данное заявление, однако требовалось как-то поддерживать разговор.

С противоположного берега, из проступающего и тут и там за прибрежной растительностью городка, глухо залаяли собаки – сначала одна, потом почти сразу другая, а через мгновение присоединились третья и четвертая.

– Если матрос на корабле с высшим юридическим образованием, кто же у вас капитан? – попытался пошутить я, будто специально разглядывая след от самолетика над горизонтом.

Откуда-то неслышно, как привидение, появилась Калитка, явно намереваясь бесцеремонно и со знанием дела своеобычно влезть в разговор, но вовремя осеклась.

– Капитан у нас бог, – кратко и значительно молвил Семеныч.

До ужаса много машин в этом городе. Уж точно больше, чем людей. И все они непрерывно испражняются так, что иной раз от них не продохнуть. Особенно в такую вот рань, когда еще фактически ночь, но уже почти никто не спит. Особенно там, где дорога с обеих сторон зажата непроницаемыми мутными зданиями, и нет ни единого деревца, ни кустика. Только машины непрерывной рекой текут в обе стороны в исчезающих пятнах света уличных фонарей. Поток фар да габаритных огней в ошметках то ли тумана, то ли дыма. Не очень-то жизнерадостная картина. Из таких домов, что жмутся теперь по бокам дороги, люди практически никогда не выглядывают на улицу, потому что там нет ничего, кроме машин, в любое время года. Разве только совсем поздней ночью дорога освобождается и затихает, но тогда и смотреть некому, все спят.

Мой ежедневный путь лежал как раз по такой улице, и каждый раз я думал об этих жизнях за этими окнами. Больше половины из них привычно темнели, еще или уже, отражая лишь мелькающие огни улицы. В некоторых горел свет, но никого видно не было. Никто никогда не ходил здесь по тротуару. По крайней мере, я не мог припомнить, чтобы видел кого-то здесь хоть раз. Ни раннего собачника какого-нибудь, ни мамаши с детьми или с коляской, ни пацанов, ни девушек, ни пенсионеров. Унылое местечко и тянется бесконечно долго. И как назло, всего две полосы в обе стороны, свернуть некуда, а транспорта до фига. Вот и тащишься в эдакой заднице иной раз и полчаса, и даже уже почти час.

Порой я, оглядываясь вокруг, словно теряю связь со всем остальным человечеством, будто больше нет никого. Хотя вокруг десятки машин, и в этих домах, хоть безликих и с виду безжизненных, проживает масса людей. Но это будто только кажется, а на самом деле пустые машины с включенными фарами, да в окнах просто так свет горит. Для видимости. Как будто съемочные декорации дурацкого шоу какого-нибудь.

И тогда в голову обязательно какая-нибудь мерзкая мыслишка вползет и привычно расплодится там, разветвляясь и растекаясь во все стороны. Что-то такое отчаянно безысходное. Любой образ, вымазанный до неузнаваемости тоскливым отчаянием. И сразу хочется вдавить педаль в пол, сорваться с места и с диким ревом умчаться подальше отсюда, чтобы больше уже не возвращаться никогда.

Но ехать некуда, со всех сторон лишь машины и кирпичные стены. Ты то ли в западне, то ли в лабиринте – выхода нет. Да и внезапный приступ столь же быстро проходит. Вернее, притупляется, скорее. Все же в такую рань все ощущения словно спят еще.

Еле слышно уютно мурлычет радио – то бодрая болтовня, то сладкая и даже будто липкая музыка. Похоже, только диджей на радиостанции теперь и бодрится, развлекая вакуум, а в ответ пустота, ни звука. Так устроено радио, а может, и не только радио. И утренний кокон остается все тем же коконом. Разве что, у людей-жаворонков теперь все иначе – совершенно иной ракурс, позитив и всплеск энергии?