Андрей Юрьев - Сумасшествие, коронавирус и прочие сомнительные прелести путешествий. Сборник рассказов

Он встал на эскалатор тремя шагами ниже крупной пожилой женщины с тележкой и, задрав голову, вгляделся в ниточку спускающихся людей. Загадал: – Если встретится негр, квартальный отчет сдам легко. Как выяснилось через минуту, негров в Москве не хватало. Особенно в его районе. И квартальный отчет затрещал по швам. Даже не начатый, он уже в голове представлялся чем-то непропеченным и безнадежным. А мысль неслась дальше: – А если бы я сам был негром? Шел бы сейчас по улице, гибко размахивая длинными руками, улыбался бы белозубо проходящим мимо девушкам. Небезуспешно. Звали бы меня Карим, и в заднем кармане тесных джинсов лежал бы блокнот с номерами телефонов красивых русских девушек. Наташя, Галына, Татанья. Он пожевал русские имена на иностранный лад со смаком, словно леденец во рту покатал, и улыбнулся оттого, как глупо они звучат. Вспомнил Лизу и передумал быть неотразимым и желанным: – Да на черта мне сдались эти бабы! Морока одна. Особенно с современными.

Воображение послушно и живо нарисовало ему картинку. Он прогуливается неспешно в обнимку с девицей в джинсах с низкой талией и с проколотым пупком. На ней накинута белая лакированная куртка из кож зама. Коротенькая, со всякими молниями и побрякушками золотистыми. Под ней блузка с глубоким вырезом. А там есть на что поглядеть! Лицо ее упорно не рисовалось, и Петр Иванович сосредоточился на других деталях. Девица буквально на нем повисла. Чавкает жвачкой весело и мотает из стороны в сторону маленькой аппетитной попкой. А он улыбается, как идиот, называет девицу Заей и все пытается засунуть правой рукой обратно в джинсы эти ее ажурные розовые трусики. Безуспешно. Левой рукой он, тем временем, мотает туда-сюда старым кожаным портфелем с квартальным отчетом. Который, если кто забыл – ждет тяжелая судьба и полное забвение. У девицы в руке с длинными накладными ногтями мобильник, который с искажениями выплевывает в окружающую гармонию песенку. На удивление тупую. За странной парочкой далеко тянется шлейф приторных до оскомины духов.

– Здравствуйте, Антонина Павловна, – кивает он соседке, прогуливающей собачку, – А мы вот с Заей из театра идем.

– Добренького вечера, Петр Иванович, – мило улыбается соседка, – И Вам того же, Зая…

– Бред! – он встряхнул плечами, словно сбрасывая глупый образ на землю, и толкнул стеклянную дверь.

На улице посвежело. Солнце висело над крышами, словно оранжевая пуговица на разболтанной ниточке. Но невидимая нить потихоньку ослабевала под напором прохладного ветерка, и солнце опускалось все ниже, и вот оно стукнулось о крыши домов, рассыпая по городу брызги теплых бликов. Пахло завтрашним ненастьем. Люди спешили по домам, стараясь нагнать собственные длинные тени, а Петр Иванович загрустил. Неплохой, в общем-то, день катился к закату, и его стало жаль. Петр Иванович задумался. Вот сейчас он зайдет в универсам. Купит двести грамм салата мимоза и что-нибудь еще, на что упадет взгляд. Придет домой, пофыркает в ванной и переоденется в старые домашние джинсы и широкую линялую футболку. Поужинает перед телевизором. Пощелкает каналами. Станет зевать и уснет тут же на диване, кое-как разложив постель. Едва перед глазами поплывут первые размытые кадры сна, день умрет и наступит новый. Какой он будет – неизвестно. Это еще посмотреть надо. Попробовать на зуб. А этот день ему даже очень нравится. Двадцать первое апреля. Хороший, спокойный и уютный получился день. И вот выходит, что он каждым своим движением, каждым действием – словно нож в спину всаживает уходящему дню. Убивает против собственной воли.

Петр Иванович замедлил шаг, выходя на бульвар по дороге домой.

– Не буду торопиться. Пусть день продлится дольше, – решил он.

Под ногами захрустела гранитная щебенка. Солнце грело спину и затылок, а лицо замерзло, обдуваемое ветерком.

– Если бы не седина, голова нагрелась бы еще больше, – подумал он и с удовольствием вздохнул полной грудью. В остывающем воздухе, как ошалелые носились терпкие запахи земли и новой травы.

Петр Иванович привычно пробежался взглядом по бульвару и в шести или семи скамейках впереди заметил странно напряженный женский силуэт. Женщина сидела вполоборота, прислонившись плечом к высокой спинке, и смотрела прямо на него. Он подумал, что ей должно быть неудобно сидеть в таком положении. Вот если бы она закинула на скамейку ноги, убрав под себя, как это обычно делают женщины, тогда, пожалуй, не выглядела столь напряженной. Хотя, (мысли его по обыкновению понеслись дальше, влекомые предвкушением игры), так бы ей тоже было неудобно. Ведь сиденье жесткое и она скоро бы отсидела ноги. На них отпечатался бы полосатый рисунок скамейки, а этого никакая женщина допустить не может. К тому же ей пришлось бы снять туфли, что тоже не совсем удобно в общественном месте.

Он приближался, а она смотрела на него, не меняя позы. Он пока не мог разобрать ее лица, но виделся вызов в ее взгляде. Она смотрела неподвижно, чуть откинув голову назад. В какой-то момент ему показалось, что время и вовсе застыло, как на фотокарточке. Это ему понравилось. Фото такое он с удовольствием бы разместил на рабочем столе конторского компьютера. А лучше подвесил бы в рамке над диваном дома. Бульвар, длинные тени, отбрасываемые кленами и фигуркой мужчины, который идет навстречу ожидающей его женщине. Чистая поэзия в кадре.

Когда до скамейки оставалось несколько метров и он, наконец, смог рассмотреть черты лица женщины, показалось, что он ее знает. Или знал в одной из прошлых жизней. На вид ей было около сорока, и выглядела она недурно. Светлые длинные волосы мягкими прядями спадали на плечи, чуть вздернутый носик тонкой линией делил лицо пополам. Глаза закрыты. Оказывается, она подставляла лицо лучам заходящего солнца. Наслаждалась его теплом.

До нее оставалось несколько шагов, вдох и выдох; и ему захотелось сказать ей что-нибудь, привлечь внимание, но он был в таких вопросах нерешителен, даже робок, и понял, что пройдет мимо. В лучшем случае сядет на пару скамеек дальше и будет поглядывать в ее сторону. Когда солнце скроется за старыми домами, она уйдет. Может быть, даже посмотрит на него с легким укором на прощанье. Впрочем, такое уже случалось. А значит это не фантазия, а играть в такие игры всегда больно и грустно.

Вот он поравнялся с ней и только хотел отвести взгляд, ведь неприлично так пялиться, как длинные ресницы задрожали, и она открыла глаза. Голубые, как небо этим утром. А в них пляшущими чертиками – крошечные рыжие крапины. Петр Иванович провалился в эти глаза и падал в них стремительно, а ноги двигались сами по себе, и все осталось на местах – дома, деревья, заходящее солнце, чириканье птиц; только он не знал ничего, кроме этих глаз. И не то познавал их, не то вспоминал что-то давным-давно забытое…