Ирина Васюченко - Последний медведь. Две повести и рассказы

У них светлая полоса: новая игрушка на время умиротворила отца. Когда они с мамой, склонившись над разложенными на столе техническими паспортами, вникают в чудовищно невразумительный перевод с венгерского, толкаясь лбами, хохоча, споря, можно подумать, будто… Нет, не надо. Довольно самообманов.

– Девки ходят, как уродки какие, а они на ветер деньги бросают! На платьишко девкам, на пальтецо не хватает, а мать с отцом дурью маются! – стонет поселок.

Спасибо поселку. Его назойливый суд и тупые насмешки помогли мне понять, что тут родители правы. Я раз и навсегда признала, что они вольны отодвигать наши детские интересы на второй и третий план, "жить для себя".

Вере труднее. То, что Гирники – притча во языцех, тяготит ее тем больше, что она, в отличие не только от мамы, но и от меня, такой участи не выбирала. Ей, младшей, весь этот нонконформизм навязали, не спросив. Сестра потихоньку бунтует, отсюда выбор подруг – самых недалеких, судьбой и природой обделенных девочек. Она по горло сыта и моим умственным превосходством, обеспеченным пятилетней форой, и насмешливыми ужимками других куколок-отличниц, которые, даром что от горшка два вершка, уже видят в ней соперницу и не упускают случая уколоть – за жалкую, трижды перелицованную форму, за "странность" нашего семейства. Существо очень гордое и столь же уязвимое, Вера нуждается в бережном обращении, а ждать его не от кого – ни дома, ни в школе. Потому-то, слывя светочем своего второго "б", она предпочитает общество его отверженных, тех, для кого ее авторитет неоспорим, а блеск ослепителен. Особенно привязалась к Вере одна – Наташка Козлова, нескладное, утомительное созданье с янтарными очами феи и деревянным смехом идиотки. С некоторых пор она торчит в доме постоянно, по всякому поводу разражаясь резким внезапным гоготом:

– Ха-ха-ха! Голая!

Оглядываюсь в досаде. Наташка тычет пальцем в иллюстрацию из "Нивы". Толстенную ветхую подшивку дореволюционного журнала нам дали почитать соседи Гороховы. Это сущая прелесть, чего там только нет, особенно до тринадцатого года. Дальше начинается что-то знакомое, военно-патриотическое, только вместо партии все долдонят про Господа и Государя. Но Вера с Наташкой, не будь дуры, листают другие, более завлекательные номера. На картинке – какая-то псевдоантичная статуя, это она приводит Наташку в такой раж:

– Да посмотри же! Совсем голая!

Выдержав впечатляющую паузу, Вера роняет:

– Голая будешь ты, если разденешься. Она – обнаженная. Это искусство.

Ага! "Сестра с бант О м" начинает что-то соображать. Жаль, что мы так часто ссоримся. В последнее время из-за мопедов. Сценарий обычно один – Вера пытается роптать, я сердито обрываю:

– Кто работает, они или мы? Кто с утра до вечера в конторе и в котельной, пока мы тут слоняемся и придумываем, чем бы себя занять?

– Взрослые все работают, – сестрица надувала губы. – А мопедов никто себе не покупает. Люди стараются, чтобы все детям. Когда у меня будут дети, я не стану покупать мопеды, а буду следить, чтобы мои дочки выглядели не хуже других!

– Тебе вредно гостить у тетки. Глупость заразительна. Ты от нее приезжаешь такая же, как все!

Я кипятилась не оттого, что была образцовой дочерью, любившей папу и маму больше самой себя и готовой всем для них пожертвовать. Просто моя корысть была иного рода, чем ребяческие претензии сестры. Когда родители седлали мопеды и с треском уносились в даль, я торжествовала. Под ложечкой, где, похоже, и квартирует душа, становилось жарко и весело. С ними и за них я тихо праздновала победу, пусть краткую, над чем-то давно ненавистным. Сбрасывая ярмо повседневности, они в эти минуты доказывали, что жизнь и за пятьдесят может чего-то стоить. А то я уже начинала подозревать, что ей и на втором десятке грош цена…

Однако ничто не совершенно. Была во всем этом сторона чрезвычайно обременительная. Козы! В отсутствие родителей ответственность за них целиком ложилась на меня. Из-за этого я почти физически ощущала, как упомянутое выше ярмо с их плеч валится на мои собственные.

Сказать, что я не жаловала коз, значило бы не сказать ничего. Мне, ревностной любительнице живой природы, в козах претило все. Их вздорный нрав, тупые, упрямые морды и пронзительное блеяние злили меня неописуемо. Это было то предельное раздражение, о каком бабушка говорила: "Аж под ногтями колет!"

К козлятам я относилась терпимо: резвые созданья, почти неразличимые, но славные. Да и непреложный факт, что скоро козочек продадут, а козликов зарежут, вызывал легкую грусть. Очень легкую: можно ли жалеть козлят всерьез, зная, что из них вырастет?

Взрослых коз было две, Зорька и Белка. Под ногтями особенно кололо от Белки: она была безрогой, в случае нападения даже не за что ухватиться. Склонные к вульгарному юмору, козы норовили, улучив минуту, хорошенько поддать мне под зад. Но если Зорьку еще удавалось в последний момент поймать за рога, то Белка была неуязвима и, похоже, догадывалась об этом. Опыт велел не поворачиваться к ней тылом, однако и то не всегда помогало – Белке случалось атаковать и в лоб. Не желая себе в этом признаться, я ее побаивалась, что, естественно, не прибавляло симпатии. Что до лохматого, с кудрявым чубом и налитыми кровью буркалами козла Петрония, наш древний римлянин бодался редко, но так сопел и вонял и так прочно врастал в землю вовсе не там, куда я его вела, а где ему заблагорассудится, что хотелось разорвать его на куски.

Пасти эту ораву было мученьем, хотя со стороны картина выглядела, наверное, идиллически. Маленькое стадо, белеющее на зеленом фоне, под сосной – загорелая пастушка с длинными косами, с книгой в руках… Как же! Стоило пастушке погрузиться в чтение – а она туда ухала с головой, глубоко и надолго, – как стадо, дробясь, начинало белеть все дальше и дальше. Загнать его потом в сарай оказывалось делом почти неосуществимым. Когда же их привязывали, особенно так неумело, как это делала я, козы исхитрялись за час-полтора вытаскивать колья из земли и разбредаться кто куда, волоча за собой веревки. Если наступало время их доить, а мама все еще на пару с отцом обгоняла ветер где-то на подмосковных шоссе, приходилось заставлять Веру держать подлых тварей за задние ноги, чтобы не брыкались: очевидно, доила я плохо. Да и за мою неприязнь козы справедливо платили той же монетой.

Когда мнишь себя романтической героиней, а приходится дергать за козье вымя, терпеть белкины пинки, носиться, обливаясь потом, по полям за мекающими и бекающими мерзавками или, надуваясь, как бурлак, тянуть с места упершегося Петрония, контраст между мечтой и действительностью из печального становится оскорбительным. По моему тогдашнему убеждению, бедность обихода и даже грубость среды еще можно сносить с достоинством, но с достоинством иметь коз не смог бы никто!