Ирина Васюченко - Последний медведь. Две повести и рассказы

Или мне померещилось? Зная за собой способность нафантазировать с три короба, я решила понаблюдать за Людой и на следующий день нарочно пришла в буфет с опозданием, минуты за три до конца большой перемены.

– Как ты долго! Жди тебя еще! Давай мой хлеб и покупай пирожки! Не копайся, прозеваешь!

Впервые я услышала из уст крайне немногословной Люды столь пространную речь. Форменный выговор! Никому другому я бы не позволила безнаказанно говорить со мной в подобном тоне. Но как дать отпор такой маленькой и настолько тяжело живущей девчонке? Я ведь помнила ее ужасный взгляд тогда, в первую нашу встречу.

По-видимому, она считает, что ничем мне не обязана. Что это, напротив, я обязана кормить ее. Раз я это делаю, стало быть, должна. Иначе с чего бы мне лезть из кожи, зачем со своим добром расставаться? Она, конечно, не понимала, каковы истоки этой моей подневольности. Но в ее мире было так много непонятного, что она привыкла этим не смущаться. Сам факт подневольности налицо, и ладно. Ей показалось, что я начинаю манкировать своим долгом, и она сочла нужным меня малость приструнить.

Сообразив это, я была уязвлена, хотя людин варварский ход мысли по существу стоил моей полуосознанной надежды воспользоваться ее отчаянным положением – за бесценок купить беззаветную преданность. И на черта она мне сдалась, ее привязанность? Я с самого начала находила эту девочку неприятной. Да и мудрено быть другим вечно голодному, вшивому, затурканному ребенку. Поневоле приходилось признать, что если я была кругом неправа, то на стороне Люды кое-какие резоны имеются. Ведь не хватит же у меня духу в следующий раз сказать ей: дескать, не все коту масленица, больше на меня не рассчитывай. А раз я этого не могу, значит, и точно влипла во что-то вроде обязанности.

Придя к подобному заключению, я решила смириться и платить свою дань исправно, воображая, что в этом случае все пойдет спокойно. Не тут-то было! Люда будто с цепи сорвалась. Она стала меня подстерегать. Домой не приходила ни разу, но стоило забрести на станцию за покупками либо в кино, как непременно то у продмага, то у книжного или аптеки передо мной, как из-под земли, вырастала пыльная назойливая фигурка:

– Купи чего-нибудь!

С деньгами у меня было туго. На самое дешевое мороженое или билет в кино хватало далеко не всегда.

– Ты чего это там жрешь? Я тоже хочу мороженое!

– У меня всего одна порция, только девять копеек было.

– Не бзди! Вон уже сколько сожрала, теперь мне дай!

Надо отдать бедняжке справедливость: она, видимо, очень старалась, говоря со мной, изъясняться вежливо. Словечки вроде "жрать" и "бздить" в ее понимании не были грубыми, а других, тех, что были наверняка самыми употребительными в ее кругу, я от Люды никогда не слышала.

В тот день я собралась в кино. Шла заграничная картина "Моя бедная любимая мать". Название не очень прельщало, но зато было понятно, что там не будет рабочих и колхозников, солдат и матросов, нудных разговоров про труд и народ, а также того, что мама с непередаваемым выражением называла "бодрыми песнопениями". Правда, на заграничные картины пробиться было особенно трудно: парни толкались и выдавливали неудачников из очереди, тянувшейся вдоль стены клубного вестибюля к окошечку кассы. Несколько молодцов с Карандашки, пристроившись в хвосте, начинали давить. Счастливцы, почти добравшиеся до окошечка, держались крепко, а вот в середине очереди под этим напором вздувался как бы огромный пузырь. Потом он лопался, и те, кто был между ее головой и хвостом, вылетали из цепочки, которая мгновенно смыкалась, да так туго, что нечего и думать втиснуться обратно. Однако я научилась бороться с этой напастью. Вся хитрость состояла в том, чтобы как можно плотнее прижиматься к стенке, в остальном же стихии не препятствовать. С тех пор как освоила этот прием, я почти не вылетала, так что бесчинства озорников оказывались мне даже на руку.

Из дому я вышла несколько позже, чем следовало. Еще билеты кончатся! С другой стороны, чем меньше я буду околачиваться у кассы, тем больше шансов ускользнуть от Люды. Ее безошибочный нюх наводил на меня трепет, близкий к мистическому.

Уже перейдя ручей и поднявшись на взгорок, откуда начиналась Павловская – улица, ведущая прямо к станции, я услышала за спиной железное позвякиванье. Жучка, оборвав цепь у самого ее основания, мчалась за мной, звеня оковами. Как она была довольна, как плутовато улыбалась ее усатая смышленая мордочка!

Я попыталась расстегнуть ошейник. Не вышло: он как раз накануне порвался, и отец зашил его намертво прямо на жучкиной шее, а маме сказал, чтобы купила в Москве новый.

Ликуя, что вырвалась на свободу, собака носилась вокруг, приглашая разделить ее радость и вынуждая двигаться вприскочку, перепрыгивать снова и снова захлестывающую ноги бряцающую петлю. Напрасно я кричала "Фу! Перестань! Домой!" – ум и деликатность изменили Жучке. Оно и понятно: с сидением на цепи эти достоинства плохо сочетаются.

И тут я обозлилась. Пропустить кино из-за того, что ее именно сейчас угораздило сорваться с привязи? Чего ради? Когда я скроюсь за дверями клуба, она преспокойно вернется к себе в будку, такое уже случалось, и не раз. Правда, с этой цепью ее проще простого поймать… Да пустяки, кому она нужна?

К зданию клуба мы подошли вместе. Но войти я не успела – из-за угла выскочила Люда:

– Я мороженое хочу!

– Не получится. Тогда на билет не хватит.

– Зачем тебе в кино? Купи мне мороженое, а сама домой иди.

История с Жучкой, подспудное ощущение вины оттого, что бросаю собаку посреди поселка с проклятой цепью на шее, – все это сделало меня нетерпеливой. Я отрезала жестче обычного:

– Нет!

И двинулась дальше. Люде такой бунт не понравился, и она, обогнав меня на крыльце, раскорячилась в дверях:

– Купи мороженое, кому говорят! Хватит дурью-то мучиться!

В том возрасте со мной случались приступы дикого гнева. По счастью, редко. Но в такие минуты я, видимо, не слишком походила на уравновешенную юную особу из приличной семьи.

– Отстань! – прошипела я, злобно сузив глаза. – А ну, прочь с дороги!

Девочка отшатнулась. Ее лицо, не умеющее выражать сложные чувства, странно перекосилось. Что это было: ненависть, стыд, испуг? А может, сожаление? Я на нее больше не смотрела. Торопливо проскользнула в дверь, пристроилась к очереди и почти тотчас оказалась у кассы усилиями татуированного богатыря, вставшего за мной и, двинув плечом, в одиночку выдавившего человек семь конкурентов.

Когда, насладившись жестокой мелодрамой, я вернулась домой, Жучки на месте не оказалось. Старшие, качая головами, сетовали, как плохо, что она удрала с цепью. Но тем не менее ждали, что всеобщая любимица погуляет и вернется. Они-то думали, что она обследует помойки на ближайших окраинах. Им и в голову не приходило, что Жучка могла оказаться в самом центре поселка, волоча за собой цепь. И что я ее в таком виде там бросила. У меня не хватило духу признаться в этом. Даже Вере.