Алексей Жак - Изгнанник

© Алексей Жак, 2021

ISBN 978-5-0055-5846-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Давненько он не приходил сюда. Прошло несколько лет. Именно столько: несколько. Сколько точно? Подсчитать, сплюсовать и умножить, для него эти простые арифметические действия представлялись просто невозможными – каторжным трудом. Хотя, казалось бы, чего проще – взять и вычесть из двух тысяч тысячу девятьсот девяносто пять лет! Убивающие наповал цифры своим громоздким исчислением.

Вообразив всю масштабность двухвекового периода, получаешь в подарок бесплатный заряд взрывного ужаса, от которого содрогнешься и которым – если загнать его в ствол охотничьего ружья – можно убить даже медведя. Будь тот вздыблен и готов к нападению или, наоборот, замкнут в берлогу, где проводит в спячке всю зиму, а ты присел с ружьем наизготовку. Все одно, запала и ужаса хватит, чтобы поразить наверняка, если, конечно, повезет и избежишь промаха.

Но зверь обыкновенно пребывает там, в конечной вечности, под тающей мерзлотой, всего лишь одну зиму. Он же проспал куда больше. Не два века, но все-таки. И если уж подходить к его прошедшей жизни с оценкой, со щепетильностью историка и летописца, и рассматривать ее во всех ракурсах, дотошно и пристрастно, то следует сказать, что проснулся он другим, перерожденным. Как будто проспал эти годы в глухой берлоге и прошел сквозь сон. Напрямик. Может быть, умер и родился заново. Совсем другим человеком. Не Дикаревым, а скажем: Медведевым, или Переломовым, или с другой менее благозвучной фамилией – скажем, Свидригайловым или Слюсаревым. На сей раз, в этой истории фамилия не принципиальна. Как говорят вверх тормашками: не имеет роль, или не играет значения.

Числа четырехзначные, а результат выходил смехотворный. Всего пять лет. Математическое действие «вычитание» далось ему значительно проще, чем сложение. Складывать года вместе, в одну кубышку, вспоминать и дрожать от воспоминаний, когда каждый год, – а в нем месяц, а в том недели, дни, часы, минуты (матрешка, не жизнь), – каждый такой год представляется, как удар молота по наковальне: «бум-бум-бум», было невыносимо и тягостно. Как будто удары приходятся по голове, которая шумит и отвечает резкой болью на каждый бум. Бум, Бум, Бумбараш, и ты входишь в раж от барабанящих по мозгу воспоминаний.

…Бульвар сильно переменился. Наверное, как и он сам. Повзрослел, постарел. Морщинка пошла по лбу – по всей аллеи, на протяжении доброго километра. Тополя – не те, скорчились, уменьшились в размере. Подпилили их. Как будто да. Так и есть. Укоротили, урезали. Как и роскошные когда-то кроны.

Такое впечатление создавалось скорее от холодного времени года, того времени, когда он пришел сюда. А совсем не от его обновленного взгляда на знакомую картину, на эту любимую частичку городского пейзажа. Хотя она и портилась не сочетаемыми с русской природой колоритными нововведениями некоего сумасброда-архитектора, все равно это была его, его родная стихия.

Шатер и гондола посреди замерзшего пруда, голых тополей, еще парочка елок в придачу для окончательной картины дисгармонии… – вот что увидел через много лет Дикарев.

– «Разве пять лет – так уж много? – подумал он, и тут же остановил себя: – Но ведь тогда, в то посещение, когда я бывал здесь, я проходил по этим аллеям бездумно, абсолютно расслабленным и не отягощённым мыслями о предстоящих провалах во времени. Я был тогда, как дома, из которого не собираешься уезжать, который никогда-никогда не покинешь».

Но тогда не было этого испано-итальянского антуража, этой венецианской лодчонки, вжатой в торосы арктического льда – воссозданной «Челюскинской» операции в миниатюре на русский манер.

Сергей еще раз оглядел пруд, посмотрел на перестроенное и заключенное в бетон и в черное зеркало окон, отражающее силуэты людей, воды, деревьев, бывшее когда-то прозрачно-стеклянным здание.

– По собственной воле, – сказал он вслух.

– Что? – переспросил его попутчик (или попутчица?).

– По собственной воле такие места не покидают, – повторил Сергей.

– Какие такие?

– Ну, такие, кото… – хотел объяснить Сергей, но осекся на полуслове. Недоговоренность, недосказанность, это еще не всё, что не давало ему покоя и терзало его, не всё, что окружало его последнее время, запутанное и необъяснимое с позиции здравомыслия.

Он огляделся вокруг себя. Рядом никого не было. С кем он говорил?

Он циркулировал по замкнутому кругу бульвара, как выполняющий маневры «Ка-один» военный корабль времен его молодости. Или как полоумный маньяк с неясной, неопределенной целью – странной жертвой, добиться которой было нереально. Потому что сам маньяк не знал, что именно он искал и чего добивался, рыская по вечернему бульвару и пугая запоздалых прохожих.

«Макдональдс, Кружка, Подвал». Он повторял эти магические слова, как заклинания, не понимая, что это всего лишь названия питейных заведений, которые он посещал по кругу, будучи в угаре пьяного безумия, не отдавая себе отчета в своих действиях, не понимая, что они не решат его судьбу и не дадут ему вожделенную отраду.

«Они, эти бесплотные названия, как и этикеты выпитых им бутылок, не принесут избавления от гнета мыслей и мрачного, угнетенного сознания, что ты по-прежнему одинок и беспомощен в мире большого города, в мире равнодушных людей. Находясь почти в беспамятстве, ты, воскреснув завтра, не вспомнишь сегодня. Потому что сегодня ты всеми любим, хотя никого рядом нет. И вокруг нет. Посторонние голоса принадлежат миражам, фантомам, и они не в счет. Фантомам-Фантомасам, страшным в своих чулочных лысых масках с вырезами для глаз.

Эту любовь ты просто чувствуешь, ощущаешь всеми… «фибрами души»

Откуда-то из закутков памяти выплыл услужливый штамп.

– Ты по-прежнему сочиняешь, – ухмыльнулся Дикарев. – Никак не можешь избавиться от вредных привычек. Бросил курить и думаешь: все проблемы решены, ты выздоровел?

«Ты любим и оберегаем, несмотря на свое несоответствие (антропометрическое и духовное), всеми людьми, близлежащими вокруг, в радиусе метрах ста или около того. Ты люб всему миру, ты – душка, и тебя облобызают миллионы губ (конечно, женских, ты – не гомосек)».

– Ключевое слово, вот какое: в угаре или беспамятстве, – сказала статная дама в тесном костюме, стоявшая чуть поодаль и испугавшая его своим внезапным замечанием.