Ний Хааг - Совершенство

– Оно первое, а не второе! Четыре дня назад ты отстреливался от стаи волков, как ты посчитал. Так вот – это была свора собак и эта, – Эйдан кивнул на дверь, – одна из них! Ты говорил, что попал тогда в одного из «волков» – и ты оказался прав: пуля вошла под рёбра и вышла из груди…

– Не говори ерунды! – взорвался Ломак, тут же переходя на шёпот: – За четыре дня пёс с таким ранением сюда бы не добрался! Он бы уже давно сдох!

Эйдан нервно отёр бороду ладонью, затем расстегнул ворот куртки и положил дрожавшие руки на стол.

– Так он и сдох… – произнёс он со страхом в голосе, смотря начальнику в глаза. – Он давно сдох… Ещё до того, как ты его подстрелил.

Ломак хотел было послать Ридза куда подальше и сказать, что он сошёл с ума, но что-то в лице молодого полярника заставило заготовленные обидные слова застрять в горле. Испуг, граничащий с ужасом, притаился во взгляде Эйдана – именно это Ломак заметил, прежде чем открыл рот.

– Как это может быть? – спросил он шёпотом.

– Этого никак не может быть! Но если ты пойдёшь и посмотришь на тело собаки, то найдёшь выходное отверстие от пули на её груди размером с яблоко. Такое ранение убило бы и лося на месте, не говоря уже о чёртовой псине!

В забытье тревожно и мучительно застонал Корхарт. Мужчины подождали пока тот задышал ровно и глубоко, затем Ломак прошептал:

– Ты понимаешь, что всё это похоже на бред умалишённого?

Эйдан указал взглядом на раненого:

– Это, по-твоему, тоже? Ни один волк за минуту борьбы не сможет так изуродовать взрослого мужика! Живой волк! Пойди посмотри на тело собаки, Ивлин. С него сыпется шерсть, как только дотрагиваешься; огромная рана на боку и груди – это твоё попадание! Там, где Рон её пристрелил…

– Ты же сам говоришь «пристрелил»! – перебил яростно Ломак. – Значит я не смог, а Рон застрелил?

– Он стрелял дробью! – повысил голос Эйдан, – И разнёс ей башку! Может быть это сыграло роль!

– Ты сам слышишь, что говоришь? – обозлился Ивлин, так же повышая голос.

– Если ты не веришь мне, сходи и посмотри сам!

– Если ты сейчас не заткнёшься…

Ломак не успел закончить свою мысль, так как Корхарт закашлялся и сел на кровати. Его полуоткрытый рот выглядел чёрной неряшливой дырой на бледном бородатом лице. В ту же секунду его вырвало себе на ноги, однако мужчина, так и не осознав произошедшего, застонал и вновь провалился в сон.

После непродолжительной уборки и мытья пола в полном молчании, мужчины уселись за стол напротив раненого, однако Ломак тут же поднялся и скрылся за дверью своей комнаты. Эйдан попытался вставить градусник между сжатых губ Корхарта, но после нескольких безуспешных попыток оставил его подмышкой у несчастного, и накрыл раненого одеялом. Прихватив с собой большой бокс с медикаментами, он вернулся за стол и, разложив препараты, принялся методично читать инструкции. После того, как сработал зуммер и Эйдан поднялся проверить температуру, Ломак отворил дверь на звук, да так и остался стоять в проёме. Из комнаты начальника потянулся крепкий запах сигарет. «Сорвался!» – подумал Эйдан, прикидывая сколько же Ломак не курил, заключив пари со своим другом ещё до зловещей блокады.

– Я не знаю, что ему дать согревающее, – Эйдан поднял в руке градусник. – У него падает температура…

Затворив дверь своей комнаты, Ломак прошёл мимо и грузно сел за стол. В его зубах тлела почти докуренная сигарета, а в руке мужчина сжимал открытую бутылку бренди. На раскрасневшемся лице начальника хмельно поблёскивали глаза, скрытые за нахмуренными рыжими бровями; вытащив из кармана пачку сигарет и бросив на стол, он сделал босяцкий размашистый глоток прямо из горла. Эйдан с тоской во взгляде узнал бутылку «Лепанто» – ту самую, на которой имелась надпись «Олоросо Вьехо» – и это была именно та бутылка, которой Ломак собирался отметить окончание экспедиции и отбытие персонала Коргпоинт. Ридз помнил, как начальник говорил, что отмечать отлёт хорошим алкоголем у полярников стало уже традицией. «Не то пойло, которое мы стаскиваем сюда на зимовку, – объяснял он, вращая в руках приземистую бутылку, смахивавшую на флягу. Горящий взгляд начальника с любовью маршировал по надписям на этикетке, кончик языка плясал на губах. – Это совсем другая лига, салага… Как в те времена, когда в „стойле“ жевали табак, а не долбанные семечки – сечёшь о чём я?»

– Давным-давно бренди заливали в градусники, – сказал он, посмотрев на этикетку. – Это потом стали использовать ртуть. Ты знал?

Эйдан отрицательно покачал головой и сел за стол напротив. Ломак подтолкнул к нему пачку сигарет, подождал пока тот закурит, откашляется и вытрет слёзы, и только после этого протянул бутылку.

– Ни одна война не обходилась без алкоголя и сигарет, – задумчиво протянул он. – А Север – это война! Непримиримая война… и мы её проиграем, – добавил обречённо начальник станции.

– Ты готов сдаться? – Эйдан снова осторожно затянулся, ощущая, как дрогнули и поплыли стены. Последний раз он закуривал сигарету несколько месяцев назад, стоя в телефонной будке и разговаривая с Испанцем. Господи, как же давно это было! Так давно, что Эйдан уже и не помнил – тот план с анонимным посланием Интерполу родился там же в телефонной будке, как только послышались гудки и смолк жуткий голос («…Где швартанулись, дружище?»), – или позже, когда от головы отхлынул закипевший ужас, а с плеч сползло ледяное покрывало? И всё же, несмотря на прошедшее время, Эйдан вновь ощутил тот страх, который испытал в тесной телефонной кабинке – нечто смертельно опасное угрожало его жизни и сейчас.

Начальник станции покосился на кровать с раненым и варварски бросил окурок в чашку с давно остывшим чаем.

– Человек всегда сопротивляется тому, чего не может понять. Мы так устроены, – Ломак встретился тяжёлым взглядом с Эйданом и полез в карман. Положив могучую руку на стол ладонью вниз, он заговорил медленно и тихо: – Когда-то давно у меня была сестра Анна-София… Старшая сестра. Она погибла, когда ей было чуть за двадцать, а мне не было и восьми. С нами она жила нечасто, в основном пропадала в психиатрических лечебницах и клиниках, но, когда бывала дома, в нашей семье наступали «весёлые деньки». Дом словно вымирал: переставала играть музыка, телевизор включался только тогда, когда Анна уходила к себе в комнату, а если её приезд выпадал на Рождество, – а такое бывало пару раз, – мы не ставили ёлку. Это время я ненавидел особенно сильно, впрочем, как и свою сестру – помешанную на религии полоумную дуру. А вот она меня, напротив, очень любила и, по словам матери, даже нянчила в детстве. Эта-та забота и легла в основу её безумия… Как-то раз она не уследила за мной, и я попробовал на вкус содержимое аптечки, которую кто-то из родителей случайно оставил за креслом. Нас обоих забрала скорая: меня в реанимацию с жесточайшим отравлением, её с глубочайшим нервным срывом. Как видишь – я жив здоров, а вот Анна после того случая уверовала, что меня спас Бог, что он услышал её мольбы и молитвы, и прочее, и прочее, и прочее…