Татьяна Ковтун - Неверная

Иван-старшой хлебал материны пустые щи да всё строил планы на будущее. Анна, как всегда, помалкивала, ласково поглядывая на всех сидящих за столом. Наскучалась она в чужих краях без ворчливой маменьки, без ершистого Ванюшки. Давно уж она считала их всех своей родной семьёй, давно всех любила. Она бы и не уходила никуда, осталась бы здесь, да Иван ни в какую не хотел возвращаться в колхоз. А уж она за своим Иваном как ниточка за иголочкой.

– Хорошая у тебя жена, брат. Мне б такую, – пошутил Ванюшка. – Как думаешь, Маня Петрова не хуже Анны будет?

– Не знаю, не пробовал, – хмыкнул старшой. – А ты что, никак жениться надумал?

– Я бы погулял ещё, да вот мать говорит – пора.

– А что, Маня – хорошая девка, – встрепенулась Василиса, и семья у неё добрая.

На другой день, как раз воскресенье было, пошли невесту сватать. Всё гладко прошло, как положено: «У вас товар, у нас купец…» Родные согласны, невеста тоже. Маня сама не своя от счастья, глаза боится поднять, чтоб радость свою не выказать.

Утром Иван с Анной ушли в Федоровский, обещали к свадьбе быть. В воскресенье перед Рождественским постом Паня с Зотей приехали в Кармалу повидаться с родными, показать деду с бабкой свою дочурку Шурочку. И тётка Зинаида с Василием на огонёк подкатили. И вот, когда все наобнимались, попанькали поочерёдно на руках малышку, а малышка поревела для порядку, насосалась мамкиной титьки и уснула в дальнем углу на сундуке, обложенная со всех сторон подушками, – словом, когда улеглась радостно-суетливая кутерьма долгожданной встречи и все сидели за столом и обменивались новостями, тётка Зинаида сообщила о предстоящей свадьбе Мани Петровой и Ивана Некрасова.

– Да, на днях засватали. Через месяц готовьтесь к свадебке, – сказала Зинаида, откусывая солёный огурчик. – Ох и знатные у тебя, Маланья, огурчики выходят: и крепенькие, и хрустят, и соли вдосталь.

– Значит, Василий, племяш твой в нашу родню решил войти. Ну-ну. А хорош ли парень-то? У Долмата-то Варламыча семья крепкая, бездельники там не надобны. – Семён Васильич поглаживал рыжеватую бороду, обдумывая новость.

Нася сидела за столом ни жива ни мертва. По счастью, в своём углу закряхтела Шурочка, и она вместе с Паней вышла из-за стола – помочь сестре с доченькой. Одна Зинаида заметила, как побледнели румяные щёки племянницы и помертвели глаза.

– Агу, агушеньки, что рано проснулась, лапушка? Поспи ещё маленько.

Маленькая луноликая Паня, улыбаясь, склонилась над малышкой. Рядом склонила голову над племянницей Нася. «Вот ведь, у сестрицы счастье, а у меня…» Тяжёлая слеза упала на лицо ребёнка, Шурочка вздрогнула, расширила изумлённые глазки и разразилась возмущённым криком. Паня взяла дочку на руки, качала, уговаривала, а сама смотрела на сестру: что это с ней?

– Дай-ка мне. – Зинаида взяла малышку себе, и та вскоре затихла.

– Неужто по Ваньке сохнешь?

Нася отрицательно замотала головой, но обе женщины – и молодая, и пожившая – поняли, что да, да, сохнет, а зазноба посватался к другой. Ну и дела!

– Нася, голубушка, да ведь всё равно тятя тебя ему бы не отдал. Они ж бедны, как церковные мыши. Забудь его, – уговаривала Паня сестру.

– Много вы понимаете, девки, отдал – не отдал. По нонешним временам бедность, может быть, и есть самое надёжное богатство. А что, племянушка, шибко парень-то люб тебе?

– Шибко, – только и смогла прошептать убитая горем Нася и залилась слезами, уткнувшись в тёткино плечо.

Зинаида осторожно передала притихшую малышку Пане, обняла племянницу.

– Ну-ну, будет тебе. Отец заметит – нехорошо получится. Не горюй, что-нибудь придумаем. Я Ваньку знаю: парень хоть и с норовом, но хорош. Была б помоложе – сама б такого окрутила. Мой-то Василий по молодости такой же был шалопай. – Зинаида лукаво заулыбалась, видимо вспоминая молодые шалости мужа. – Ну, ладно, девки, укладывайте Шурочку да за стол возвращайтесь – шаньги есть. А ты, Настюша, слёзы-то утри. Не стоят мужики наших слёз. Мы и сами кого хошь реветь заставим.

Бедовая она была, тётка Зинаида. Никогда не унывала и другим не давала.

А за столом давно уж забыли про чужую свадьбу, толковали про новую колхозную жизнь.

– Ты, Зотя, правильно сделал, что не полез на рожон, – наставлял Семён Васильич зятя. – А сарафаны – да пусть подавятся сарафанами этими! Бог даст, новые наживём.

– А что с сарафанами? О чём вы тут толкуете? – спросила Зинаида.

Паня с Насей, уложив Шурочку, тоже сели за стол. Услыхав, о чём речь, теперь Паня залилась слезами.

– Расскажи-ка, зятёк, тётке, куда ты Панины сарафаны спровадил, – невесело усмехнулся Семён Васильич.

– Да разве ж это я? – возмутился Зотя.

– Ну, твоя ж родня постаралась – значит, ты.

– Дак мальцы же неразумные, что с них взять?

– Мальцы-то мальцы, да сообразили, как на конфетку заработать. С мальцами ноне поосторожнее надобно быть. Так детворе мозги закрутили, что отца родного с потрохами продадут. – Семён Васильич строго глянул на двоих своих сыновей, тихо сидевших на печи. Мальчишки, от греха, спрятались за печную трубу.

– Да о чём речь, Сёма, Зотя? Паню вон до слёз довели.

– В колхоз они, дураки, не захотели поступать, так колхозные начальники у Пани все сарафаны для своих баб забрали, ироды! – пояснила Маланья Тимофеевна.

– Ох ты! Ох ты! – всплеснула руками Зинаида. – А родня-то Зотина тут при чём? Елисей Матвеич вроде мужик разумный.

– Ты бы, Зотя, подсказал бы отцу… – Семён Васильич опять задумчиво потеребил бороду. – Хотя нет, яйца-то ведь курицу не учат. Ладно, я с ним сам как-нибудь при случае потолкую. А сам поступай в колхоз и не раздумывай, целее будете. Добро-то, Бог даст, новое наживём, а вам ещё вон дитя ростить. Ты, Зотя, батю-то моего, Василия Фетисовича, помнишь? Хотя где тебе, ты в восемнадцатом-то годе мальцом ещё был.

– Я помню, Сёма, – подал голос Василий. – Знатный был мужчина, царство небесное. Он ить у вас в Кармале наставником у староверов был. Справедливый был человек, разумный.

– Ну вот, слушай. Белые-то войска когда из Кармалы отходили, мы ведь, почитай, все мужики кармалинские, все на телеги свои сели да с ними уехали. Схлестнулись с красными под Каторгой да к вечеру отступили. Укрылись в Бую. Ну, кто-то голову сложил, кой-кого красные в плен взяли да в Таранах заперли. Человек пять, пожалуй. В Таранах у них тогда штаб стоял. А батя мой уж старый был, с бабами нашими дома остался. Ну, бабы кармалинские, все ведь кругом свои, всё про всех знают. Ну вот… Те, у кого мужики в полоне оказались, собрались да деньжат тоже собрали и пришли к моему бате, в ноги кинулись. Тебя, мол, Василий Фетисович, все знают, все уважают, пойди в Тараны да выкупи ты наших мужиков. А что? Общество слёзно просит. Батя и пошёл. Пришёл честь по чести, так, мол, и так. Деньги отдал. Они деньги взяли. Мужиков обещали отпустить, да не тотчас, а погодя, как старший начальник их придёт. Ты, мол, старик, ступай пока домой, они тебя дорогой догонят. Батя и пошёл. Только вот, скажите вы мне, как такое вышло, что батю моего мы на мостке через Буй нашли с пулею в затылке? Где Кармала и где Буй? Похвалялись потом краснопёрые, что, мол, батя мой белым шпионом был, а они его выследили. Ну и мужиков тех пленных, конечно, тоже расстреляли. А вот скажи ты мне, Вася, какой из моего бати шпион? А я тебе скажу. Шпионом-то он, конечно, не был, а вот когда деньги у него взяли, а пленных кармалинцев не отпустили, понял он, что, значит, и не отпустят. Что он тогда бабам ихим скажет? Как оправдается? Решил он нехристей этих красных перехитрить да пойти своих, нас то есть, на помощь позвать. Раз уж взялся мужиков выручить, так надо дело до конца довести. А и красные не дураки оказались, знают ведь, в какой стороне Кармала, проследили, что в другую сторону батя мой пошёл, да и пристрелили исподтишка, в затылок. Как сейчас вижу, лежит мой батя на мостке, руки раскинул, а в кровавую лужу лицом уткнулся, будто свою же кровь лачет.