Татьяна Ковтун - Неверная

– Лесосека теперь километров двадцать отсюда будет. Утром подвода поехала в Аряж, подвезли нас, потом до Куеды мужик один довёз, а дальше пешком. Нет, бани нет. Все в одном бараке, а его сколь ни топи, выстывает быстро. Нет, я в лес не хожу. Варю на всех да мою, печь топлю ветками. Кое-как отпросились на три дня. Сегодня, считай, уж день прошёл, а послезавтра к вечеру надо там быть. Да, так и сказал: «Через три дня не вернётесь – в Сибири отдыхать будете». Да какая там кормёжка? Баланда да сухари. И порядки как в тюрьме. Вроде никого не убили, не ограбили, а виноваты оказались, – сетовала Анна.

Два дня Иван да Анна отъедались да отсыпались, на третий день сразу после завтрака собрались обратно в лес. Дорога неблизкая, а темнеет теперь рано. Ладно снег за эти дни хороший выпал, всё светлее.

– Смотрите, Спиридониха пожаловала. – Ваня сидел у окна и первый заметил гостью. – Одна чё-то идёт, без дяди Спиридона.

– Где одна? Вон Катька с ней. А Спиридона и правда не видать.

Марию по деревенскому обычаю за глаза называли по имени мужа – Спиридонихой. От её визита не ожидали ничего хорошего. Так и вышло. Мария вошла в избу с зарёванным лицом. У Катьки, её младшей дочки, не утёртые сопли висели до нижней губы, и умывалась она, было видно, слезами. Слёзы размазали грязь на детском личике, да так и высохли.

Анна сразу увела девочку к умывальнику в уголке за печкой, помогла раздеться, умыла, принялась расчёсывать гребнем колтуны на голове ребёнка. Никогда раньше дети Спиридона не были такими неухоженными. «Видать, что-то серьёзное стряслось», – раздумывала Анна, занимаясь с Катькой. Своих детей у них с Иваном так и не случилось, и Анна тосковала, глядя на чужих, при любом случае с удовольствием возилась с детишками.

Марию усадили за стол с картофельными шаньгами, которые аппетитно пахли на столе. Василиса напекла их сыну на дорожку.

– Вот, испей кваску, шанежку покушай да расскажи, что стряслось. Вижу, не с доброй вестью пришла, – приговаривала Василиса, придвигая блюдо поближе к гостье. Сама поглядывала на старшего сына: дескать, понимаю, не ко времени гостья, да что делать?

Мария машинально взяла шаньгу, откусила, безучастно жевала, глядя в пространство перед собой.

– Да не томи, говори, что стряслось? – Василиса крепко взяла её за плечи, не спросила, приказала.

– Всю семью загубил, ирод проклятый! – наконец еле слышно пролепетала Спиридониха, и слёзы полились из её глаз.

– Не реви! Говори толком!

В конце концов Мария взяла себя в руки и поведала ужасную историю:

– Ефимка-то наш решил-таки жениться на Шуре Матвеевой. Они уж с лета вместе жили, а тут в сельсовет сходили, зарегистрировались да решили отметить это дело по-родственному.

В этом месте рассказа Марья виновато глянула на Василису, всё же та была тоже родственницей, вдовой старшего из четверых братьев.

– Ты уж прости, Василисушка, что тебя не позвали. Так ведь на счастье твоё не позвали. Вот что приключилось-то. Собираемся мы с моим Спиридоном в гости, а тут Васька пришёл, сестры моей двоюродной, Вальки, сын. Говорит, мать просит: не дадите ли мучицы, сколь сможете. А Спиря мой недоволен, говорит: что, мол, Васька, комсомол твой тебя не кормит? А Васька этот, дурак, в комсомол как раз записался. Отца у них на войне убило, вот и живут с ребятишками одни, перебиваются, вот как вы.

На этих словах Ваню передёрнуло. Ничего они не перебиваются, справно живут. Если б не колхоз да не лесозаготовки, вовсе бы хорошо было. Но возражать тётке не стал.

– Ну вот, – продолжила рассказ Мария. – Я Спиридона уняла, мол, давай поможем маленько, родня всё ж таки. Спиря говорит: «Делай как знаешь, да с меня потом не спрашивай», – и вышел из избы в сердцах, во дворе меня ждал. Я мешочек у Васьки взяла и в чулан за мукой, а Васька в сенках стоит, ждёт. Ну и высмотрел, паршивец, где у нас мука хранится. А муки-то у нас всего мешок и остался. Спиридону сколь говорила сусек починить да муку пересыпать, так ведь нет. Нагребла я Ваське мучицы, он и ушёл. «Спасибо, – сказал, – тётка Мария», – и ушёл с мукой-то.

А мы к Ефиму, они на той же улице, наискосок от нас живут, знаешь где. Гурьян с Катериной уж там. Соседей кой-кого позвали, из своих, из староверов. Ну и выпили, конечно, за здоровье молодых. Изрядно выпили. Ты же знаешь, Василисушка, мужики наши никогда особо пьющими не были, а тут такое расстройство с этими колхозами, прям не знаем, что и делать, куда бежать. И свадьба не в свадьбу, беда одна.

Посидели, выпили, ни песен, ни басен, одни охи да вздохи. Мужики меж собой судачат, советуются, как дальше жить. А чего судить-то? Мы ж теперь сами себе не хозяева. Что сельсовет скажет, то и делаем. Вот мы со Спиридоном первые домой и пошли. Спирю-то из стороны в сторону мотат, еле дошли. Только дверь в сени отворили – сквозняком так и потянуло. Я глянула – окошечко у нас там, в конце, небольшое, помнишь? Глянула – стекло-то в оконце выставлено, дверца в чулан отворена. Я в чулан – нет муки, только след мучной по полу. Кричу: «Спиридон! Муку украли!» Он к окну – а там следы прямёхонько от окна и через весь огород так и чернеют. Снег-от сколь раз уж выпадал, да всё таял, а тут, пока мы гуляли, такой белый выпал, следы-то на нём чёрные-е-е. Он, паршивец, видать, пока в окно к нам лазал, снег-от на беду ему и выпал.

Спиря мой топор схватил да назад, за братьями, да по следу. А след прямо к Валькиной избе привёл. Вот мы всей толпой туда и прибежали. И мужики, и Спиря с топором, и мы с бабами, да ещё и соседи на крик сбежались. В избу зашли, а там Васька с Валькой мучицу нашу по разным посудинам пересыпают. Вот тут-то мой Спиридон заорал нечеловеческим голосом да Ваську, дурака, по башке обухом-то и хватил. Спьяну. Спьяну, конечно. А силища-то у него сама знаешь какая.

Мария замолчала. Она не стала говорить, как Васька, защищаясь, бросил в Спиридона кастрюльку с мукой, а потом рухнул на пол и его не стало видно. Как Спиря удивлённо смотрел куда-то под стол, разводя руками в стороны и роняя топор. Как Валька, заорав, тоже рухнула на пол и её тоже не стало видно. Как Гурьян добежал до стола, а потом развернулся и хотел бежать прочь, но изба уже была полна народу и в двери было не пройти. Как Шура рыдала на груди у Ефимки, а он озирался вокруг, как затравленный зверёныш. Как Спиридон сел на лавку и всё разводил своими ручищами, а она, Мария, валялась на полу перед ним и хватала его за ноги, а потом поскользнулась, упёрлась руками в пол – и обе её руки окрасились Васькиной кровью. И Васька с пробитой головой лежал тут же, ничком. А Валька дёргала его за руку и повторяла: «Васька, вставай! Васька, вставай!» Кто-то кричал: «Убили!» – а с полатей смотрели на всё это трое голодных ребятишек.

Нет, Мария не стала всё это рассказывать своей родне. Это рассказать невозможно. Она сама снова и снова видела это всё своим внутренним взором. Она видела это столько раз, что ей стало казаться, что всего этого не было вовсе, что этого просто не могло быть на самом деле, а всё это какой-то сон или какой-то недобрый человек придумал и рассказал всё это. Нет, этого быть не могло. Это всё временное помешательство ума всех действующих лиц, и скоро помешательство это пройдёт и все вернутся в свои дома. И этот идиот Васька будет тереть свою шишку на голове и говорить: «Здорово же ты мне врезал, дядя Спиридон! Прости уж, чёрт меня попутал. Отдам я тебе твою муку с нового урожая». А Спиря поднесёт ему кулак к носу и скажет: «Смотри уж, не забудь. Ты меня знаешь!» Но Васька ничего уж более не скажет. Похоронят Ваську друзья-комсомольцы на деревенском кладбище со всеми коммунистическими почестями как безвинную жертву озверелых кулаков. О происшествии напишут в газетах как о заранее спланированном зверском убийстве героя-комсомольца местными кулаками. Всех троих братьев, новобрачную Шуру и ещё двоих соседей приговорят к разным срокам заключения, не таким уж и большим. Всё-таки факт кражи муки был подтверждён всеми присутствующими. Но это будет позже. А пока Мария продолжала свой скорбный рассказ: