Татьяна Ковтун - Неверная

Кузьма смутился, Прошка тряхнул жидкой бородёнкой, подбоченился, проблеял тонким голосом:

– Землю завтра делить будем. Бессрочная аренда. – Сел на лавку у порога, раскрыл на коленях большую тетрадь, послюнявил химический карандаш, отчего губы его стали синими. – По количеству душ. По две с половиной десятины на душу. – Прошка со значением поднял вверх указательный палец. – Вас сколько душ будет?

Прошка переписал всех Некрасовых в тетрадь. Кузьма откашлялся, прошёлся по избе до стола и обратно, важно произнёс, глядя на старшого:

– Ещё советская власть выдаст вам кредиты на покупку семян для посева, на сельхозтехнику. Расчёт осенью, после сбора урожая. За оформлением приходите в сельсовет. Да, и не проспите, завтра в восемь утра всем быть на площади.

Гости ушли. Хозяева обдумывали произошедшее. За последние годы чего только они не пережили. Сначала коммунисты кричали: «Земля – крестьянам! Власть – Советам!» Власть они Советам своим вручили и тут же издали декрет, по которому вся земля, а с ней и «средства производства» отошли в собственность государства, потому как забоялись, что земля крестьянская вместо хлеба им вдруг обратно капитализьм родит.

– Хороша забота: сперва всё забрали, а теперь кредит дадут, чтоб новое купить! – выругался старшой.

Некрасовым достались наделы далеко от деревни. Сговорившись с десятком таких же неудачливых семей, решили выехать на жительство поближе к своей земле. На помочь по случаю переезда три раза собиралась вся родня: братья отца Спиридон, Ефим и Гурьян, братья матери Фетис и Василий. И Фока Мурзин, друг погибшего отца, со своей роднёй тоже помогли. Им самим переезжать не надо было.

До начала посевной успели раскатать, перевезти и снова собрать и старый домик, и новый сруб, и баньку. Посовещались с соседями и назвали свой выселок Садок. Такое хорошее название – весёлое, ласковое. «Счастливая весна нынче выдалась», – радовался Ванюша. Радовались и все домашние. Весь люд крестьянский ликовал. Никто уже не вспоминал, как жили до всей этой революции. Живые радовались, что живы, что голодные годы теперь уж точно позади. Ну, подумаешь – Советы. Им и царь был не особый указ, проживём и при Советах.

Длинное поле сразу перед домом, да целина на Битохе, всего в полутора километрах, да покос, да пальнишки, да неудобицы. Ничего, хватит и этого. Дядя Фетис отдал свою лошадь. На кредит купили не только семена, но и корову. Хорошо жить, когда нет войны, когда поле – вот оно, своё, раскинулось прямо под окнами, парит, ждёт хозяйской заботы.

К усадьбе Некрасовых справа примыкала небольшая рощица: пять огромных черёмух с краю, берёзки да ёлочки, и дубки попадаются, и ольхи, а с другого краю отдельно стоящий большой раскидистый клён. Весёлая такая рощица, опрятная. Черёмухи цветут – голова кругом, до чего запашистые. Ветерок подует – будто снег мимо окон летит.

Рано утром проснулся Ваня от звона за окном, будто кто серебряные монеты из огромной горсти в горсть пересыпает. Удивился – что это? Может, в ушах звенит? Потряс головой – нет, не в ушах. Может, мать корову уже вышла доить и это упругая струя молока так звонко бьёт по дну подойника? Нет, тот звук Ванюша хорошо знал, не то это. Выбежал во двор, на росу, и услышал оглушительный птичий гомон в роще. Поют, свистят птахи небесные на все голоса, жизни радуются, утро славят. И все их песни сливаются в один этот серебряный звон.

А солнце ещё только пробивается сквозь тонкие ветки с молодой, нежно-зелёной листвой, ещё не поднялось над рощей, не высушило сверкающие разноцветными переливами капли росы. Ванюша захотел увидеть этих чудесных птиц вблизи, вошёл в рощу, ступая босыми ногами по чуть заметной тропинке, которую сам же успел протоптать. А птицы дразнят, на глаза не показываются. Одна кричит: «Петя, Петя, Петя!» – «Нет, я не Петя», – отвечает ей Ваня. Другая всё спрашивает: «Витю видел? Витю видел?» – «Нет, не видел», – смеётся Ваня. Третья трещит: «Ты куда? Ты куда?» Так дошёл Ваня до полянки, среди молодой зелени которой будто небольшое круглое озерцо из нежно-голубых незабудок разлилось. Глянул вверх – а там круг неба ровно такого же нежно-голубого цвета, а по краям узор из зелёных верхушек деревьев. Глянул опять вниз, на голубую полянку, и замер от восторга. Словно небо на землю выплеснулось, вот она, благодать божья! Вспомнил последние слова отца: «Бог сохранит», – и от всего сердца воздал благодарение Господу за то, что сохранил его, такого маленького и беззащитного, на этой огромной, временами жестокой и страшной, а теперь такой прекрасной земле. Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! Слава!

Почудилось ему, будто в эту минуту сам Господь взирает на него сверху и благословляет на долгую и счастливую жизнь, а рядом с Господом, по правую от него руку, сидит его отец, Евлуп Артемьевич, и улыбается: дескать, у меня всё хорошо, сынок, и у тебя теперь тоже всё будет хорошо. Слёзы выступили у Ванюшки на глазах. Он поднял лицо кверху, раскинул руки, вдохнул полной грудью благоуханный воздух земли. Подумалось ему: «Ещё немного – и воспарю!» Но нет, крепко стоял он на ногах, только сил будто прибавилось в нём многократно. Троекратно перекрестился Ваня прямо на небо и, обновлённый, поспешил к дому.

В первую же весну посеяли и рожь, и горох, и гречиху, и пшенички чуток. Ещё по снегу на неудобьях Ваня посеял клевер. Но больше сеяли лён, он хорошо тут рос, на целине. Осенью лён рвали, трепали, мяли, вязали в пучки и продавали на ярмарке в Бую. Братья работали в поле, мать с Анной – дома и в огороде. Осенью урожай собрали, а тут опять незадача: закупочные цены такие мизерные назначили, что ни за кредиты, ни по налогам по гроб жизни не рассчитаться. Пришлось опять побузить. Ну, как-то всё утряслось всё же. Ладно. Стали дальше жить.

В этот год решили немного пшенички посеять на Битохе. Ваня скинул фуфайку и вышагивал по пашне с лукошком на шее в одной холщовой рубахе. Солнце припекало, хотел и шапку снять, да уж поздно, среди поля не бросишь. Шёл вровень с Николаем, не отставал, хоть ноги у брата куда длиннее. Николаю уже впору стал старый отцовский пиджак, и фуражка на нём тоже отцовская. Ваня искоса поглядывал на брата: какой-то он смурной сегодня. Может, задумал что?

Обедать сели без старшого, тот пахал далеко от них, обедал один.

– Кольк, а Кольк, а ты с кем сейчас на пашне говорил? – Ваня хрустнул солёным огурцом. – Чё молчишь? Я ж видал, как ты губами шевелил. Поглядел вокруг – нет никого, птички только цвиркают, а ты вроде как разговариваешь, башкой машешь.

Николай не спеша прожевал печёное яйцо, закусил солёным огурчиком с картошечкой, запил квасом. Затем на кусок ржаного хлеба положил толстый ломоть солёного сала, двумя руками поднёс сначала к носу, с наслаждением втянул запах ноздрями, закрыв глаза, широко открыл рот и откусил едва ли не половину.