Евгений Кузнецов - Быт Бога

Стою я – а ноги мои вроде бы в одну сторону отплывают, а голова – в другую… Но я же лёгок и бодр, с чего бы мне падать?..

Э, да это комната… переворачивается!.. На месте переворачивается. Как коробка.

Еле, чтобы не упасть, перебежал я на стену!..

Стою, однако, теперь на стене, как на полу… Комната не шевелится больше. И вот дверь открывается, раздвигается – только теперь своими половинами вверх и вниз!.. Что ж, вернусь-ка в свою Комнату.

Вошёл.

Но Комната – та же… Но Комната… другая!.. Та же?.. Другая!..

Ощутил я, что рот мой приоткрыт, и губа верхняя подрагивает от возможности того, что называется улыбкой…

Я подождал, не дастся ли мне ещё что-то…

Но пустота опять проснулась: опять я дрожу, глаза мои закрыты, вокруг меня – Комната холодная, вокруг меня – первый этаж холодный, дом девятиэтажный, улица, Город… поля холодные, дороги пустые, другие города…

Я открыл элементарно свои, мои, глаза… увидел разводы на потолке…

У меня нет ни жилья, ни денег, ни карьеры… Но хотя бы…

Мать от калитки, в деревне было, кричит собаке на дорогу:

–– Веник! Веник! – Дескать, опасно там, много машин.

Ну, тот, на зов-то, и побежал к ней через шоссе…

Зачем меня родили?..

Я встал – теперь тягуче встал, стыдясь своих простейших движений.

Долго пил из холодного, с тумбочки, чайника.

Долго потом смотрел на тусклую искривленную комнату на боку стального чайника… Слёзы текли свеже-горячие, только что родившиеся где-то… Со школы из самовара чай не струйкой наливал, а кран выдернув – и так в жизни, думал, мало количества мгновений!

И я увидел то, что давно уже не хотел увидеть: не разводы на потолке это – а, вон, глаз и глаз, нос, рот…

И – в дрожь, как в некую хладную влагу, на миг окунулось всё тело моё… Потом стали мелко дрожать то живот, то икры ног…

Лик потолочный словно бы только чуть, как на фотобумаге, проявилось – размытые черты, – но видел я его уже сколько-то, в чём не сразу себе, мне, признавался… смотрел на него уже сколько-то… И он уже… смотрел на меня…

Один, и – один…

Ваня?.. Ваня!.. Всегда он, со школы, модное, самое модное на себе носил… А это ведь страшно: модный – в деревне!.. Беспощадно он был моден, беспощадно ко всем…

Ведь нет мира, который просто мир, а – не чей-то, не чей-то.

И смело сказал я тут себе, что глаза те, что чуть искоса на меня глядят, теперь всегда будут на меня глядеть.

Смело и рывками – под глазами этими не солгать! – ярко и пестро стали меняться передо мной мои мысли-картинки…

Нету мира, что просто мир.

В колонии "малолеток", на втором ещё курсе, лекцию, что ли, я читал – в бывшем, конечно, монастыре… В зал низкий большой сводчатый гусеницей – чёрной гусеницей, с белой, от лысых голов, спиной, заползать стала вереница отроков… мальчиков, мальчишек… с белыми ярлычками на груди… заполнять стала скамьи, начиная выстраданно-строго, с крайнего места на первой скамье… И – молчаливо!.. А те, что в форме, стояли и стояли – молчаливее были даже молчаливых.

Я же, с двумя ещё студентками, на сцене сидел – перед чёрной толпой, усыпанной белыми головами…

Студентка прилежная стала, слышал я, чётко чёрно-белому залу о "сторонах состава преступления"… Собрала, я видел, на руке свои, её, три пальца вместе, махала этой её рукой внушающе возле её головы – словно всё не попадала щепотью в её лоб…

Зал – ждал…

Говорила Прилежная для примера:

–– Итак, А убил Б из ревности…

И вопрос, после доклада, из чёрно-белого зала один только был:

–– Сколько ему дали?..

А мир – и мой, и чей-то другой, – если он не знает, что он – мир, страдает часто болезнью вх о жести. Вхожести.

Раньше, года полтора тому, сидел я в кабинете с другим, со "стариком" – и к нему приходил-заходил-заглядывал изредка мужичок молодой, приятель его, что ли, по рыбалке – с бутылкой, конечно… Мне и задалось: а почему бы… не наоборот?!.. Вот бы следователь тот – или я! – и зашёл бы куда "просто так"-то!..

Или ехал я как-то с Клавой в троллейбусе, сидели рядом – и вдруг Клава задрала полу пальто её женского – показала мне юбку её милицейскую:

–– Пятно тут еле отстирала!

И в троллейбусе сделалось дисциплинированней.

А "люди" – тем бы хоть чуть стать вхожими или – будто бы вхожими… Пенсионер один – с выражением на лице, как ещё у алкоголиков, вечной справедливости – ни с того ни с сего принялся рассказывать мне, что у него в филармонии, где он настройщиком, завелась в трубе орг а на летучая мышь… Женщина другая в коридоре вдруг пристала ко мне:

–– Ты хоть отдохни, покури!

Стыдно, как спохватишься, вдруг становится – неужель к какой-то экзотической профессии причастен?..

Картинки-мысли, картинки-мысли…

И – боялся вспомнить даже… Ваня… Ваня ведь хотел когда-то стать… следователем!.. И он, школьник-выпускник, в городе самостоятельно купил себе плащ – светлый, как в интересном кино-то… Отец потом в этом плаще, из грубого брезента с капюшоном, – в светлом зато – только за грибами и ходил…

В Области, в прокуратуре областной, собачка Липка бродит, как уставшая, по этажам тихим – тихая, кроткая. Носят ей "работники" того здания жрать из дому.

Хоть она и не знает, где она, – с содроганием вижу, как она, скалясь, жует, глотает, облизывается…

И я – вхожий?..

Разве – в самого себя…

Задрожало снова всё целиком моё тело… тело, которое моё…

Внятные послышались голоса: сначала – начальника, потом – девицы, потом – друга.

–– Вот и иди в свои адвокаты!

–– Вот и иди к той спокойной!

–– Вот и иди к своим идеям!

А – то!..

Покуда я не понимаю, что я в мире, который – мой, я делаю то, что… можно. То, что можно.

Якорь не бросил нигде, ни с кем, ни в чём.

Потому что не бросил его в себе, во мне.

Вот нет, бывало, у меня курить – и ни за что не побегу, не надо, нарочно в магазин, а лежит пачка на виду – возьму, хочу или не хочу, и закурю, ведь – можно!.. Нету денег – и не думаю о них, а появятся – куплю то, о чём и балуясь не мечтал: просто – можно, можно!..

А если б у меня – вдруг – было оружие?.. А если б у меня – вдруг-то – была… власть?..

Жизнь это – можно, жизнь это – можно!

Страшновато мне давно поднять глаза, страшно смотреть по сторонам, ещё страшнее – видеть…

Зато – далось!

На "полиграфе" – на полиграфкомбинате был. Машина там есть такая… о, какая… для обрезания бумаги. На толстую пачку газет, на железном столе, вылезает сверху нож – длинный, блестящий… медленный… металлический… Он вниз и чуть вкось – и пачку толстенную обравнивает, как масла мякоть… Так нож тот идёт вниз тогда лишь – лишь тогда, когда с другого края стола нажмут на две кнопки и – одновременно, руками двумя, руками обеими, притом – разведёнными: кнопки так и устроены отдалённо друг от друга… чтоб существу с двумя руками нельзя было изловчиться нажать на обе кнопки пальцами руки одной, и вторая рука оказалась бы свободной…