Николай Боровой - О мир! Очерки бывалого путешественника, не чуждые мыслей и юмора

Доведи последователи Гауди его оригинальный и целостный замысел до конца, сохрани верность декоративно-стилистической и художественной концепции архитектора и ее основным идеям – на свет появилось бы нечто невероятное, способное потрясти пусть не ореолом и духом сакральности религиозно-культового сооружения, не красотой художественно и исторически выверенных средств, которыми это было достигнуто, так просто исключительностью и силой архитектурно-декоративной образности и модернисткой, гротескно-фантасмагорической стилистики, ее воплотившей. Этого, увы, не случилось. Самоотверженность и исключительность творческих и художественных усилий, а так же масштабность финансовых средств, необходимых для реализации изначального замысла Гауди, в соответствии с ментальностью и эстетикой времени были сочтены излишними. Увы, во все дальнейшее время для этого оказалось недостаточным не то что силы и чувства религиозности, а в первую очередь – жертвенной любви к красоте, искусству и творчеству, которой жил Гауди, последние годы которого целиком были посвящены именно Собору.

Гауди и вправду был гением, который по настоящему и наиболее раскрыл себя именно в замысле Собора. И замысел его очевидно оказался не по плечам тем, кто пришел на его место, во всех отношениях.

Собственно – при том, что речь идет именно о действующем соборе, в котором совершаются богослужения, большая часть из выстаивающих в него стометровую очередь посетителей, совершенно очевидно влекома в него именно как в необычное и знаменитое произведение архитектуры, «бренд» и культурный артефакт, а вовсе не пространство сакрального общения и «причащения». И движима поэтому конечно же властью совершенно иных эмоций и чувств, далеких от религиозного трепета, от метафизической и нравственной глубины, содрогания от взгляда в собственную совесть и душу или в трагическое, полное противоречий и загадок лицо жизни и окружающего мира. Далеких даже от трепета перед серьезным классическим искусством, которое переполняет европейские христианские храмы более, чем пятьсот лет, несколько исторических, архитектурно-эстетических и культурных эпох, и в его глубине и загадках не может не потрясать и не завлекать даже самый пошлый, поверхностный и не сведущий в религии и ее искусстве, в тенденциях тех или иных эпох и стилей взгляд. От восхищения и потрясения, подчас не бывало глубокого и задумчивого, проникающего в глубины души восприятия, которое наполняет взгляд посетителей римских или флорентийских соборов, а иногда и взгляд на одни лишь их, одновременно загадочно тонущие, светящиеся и проступающие под светом полночной луны контуры, бросаемый откуда-то со стороны. А ведь именно такие чувства обычно переполняют обалдело и зачарованно бредущих по знаменитым городам туристов и посетителей Сан-Пьетро или Сан-Луиджи-Дельи Франчезе, Санта-Мария-дель Попполо или Сан-Марко и Санта-Мария-дель-Фьоре, Кельнский собор или же великолепные, совершенно необычные готической, барочной и классической концепцией архитектуры парижские кафедралы, другими словами – храмы, которые, даже несмотря на давнюю превращенность в профессиональные музеи искусства, остаются при этом действующими соборами и пространством сакральных порывов и чувств. Что поделать! Сила и власть произведений классического искусства, рожденных в эпохи великих исканий и борений, еще не изувеченные торжествующим безразличием к «главному» и «последнему», подчас попросту откровенным и страшным нигилизмом обывательства, культуры потребления и приносимой этому в жертву человеческой жизни, способны обратить к экзистенциальным и духовно-нравственным переживаниям, затрагивающим именно чудо, трагизм и таинство, неохватную умом ценность жизни, даже очень молодых или простых сутью людей, так во многом очеловечивать или же приближать к тому, что из статистической социальной единицы, безличной и равнодушной к самому подлинному вещи и функции в механизме всеобщего процветания и счастья, во все времена делает человеком и конечно же – служит истоком подобного и ныне. И в этом – служить потрясению и катарсису, неким сакральным хранилищем памяти о духовном и экзистенциальном опыте, из глубин и полумрака которого тот говорит вечным по значению и вдохновенно-пророческим, доносящим что-либо до глубины языком красоты, способным с разящей и небывалой силой воздействия очеловечивать и возвращать к истокам фактором, состоит наверное главная роль классического искусства в наши дни, и не важно, идет ли речь о живописи, скульптуре, архитектуре или музыке. Ведь фундаментальное и по истине вечное, подтвержденное толщей веков значение, которым обладают для нас произведения тех или иных видов искусства, является не просто художественно-эстетическим, связанным с несомыми ими новаторством и поисками, прорывами творческой мысли, или же их неразрывностью с культурой и сознанием определенных эпох, аутентичное погружение в которые для нас исключительно ценно и важно само по себе. Такое значение является в первую очередь нравственно-гуманистическим и экзистенциальным, пусть даже в избитом, но самом несомненном и общем смысле духовным, за которым стоит именно их превращенность в язык подлинно человечного опыта, философских прозрений и глубинно-личностных переживаний людской души, исповеди внутреннего мира человека, борений и исканий его духа, затрагивающих смерть, творчество, совесть и свободу, любовь к жизни и всякий раз иначе предстающее ощущение ее неохватной умом, бесконечной ценности, особенно сильное в ясном осознании и чувстве ее трагизма.

С одной стороны – обидно. А с другой – невзирая на чисто художественные, подчас гениальные и небывалые достоинства его детища, при его жизни лишь малой частью успевшего появиться на свет, к этому неотвратимо привел сам зачавший оное в уме, душе и вдохновенной художественной фантазии Гауди, который видел и задумывал «Ла Саграда Фамилия» именно как редкое концепцией архитектуры и декора здание, но вовсе не собор и сакральное пространство, в котором всё, от фасадных скульптур и оконных проемов до вселенной внутреннего пространства, призвано приобщать миру истин и смыслов веры, служить экстазу религиозного чувства и трепета. Потрясти в и до сих пор не законченном, вправду грандиозном замысле архитектора, способны прежде всего масштабы и концепция здания, вместе с его фантазией и вдохновением взметнувшиеся на более чем сто метровую высоту, и всё же конечно способные вызвать трепет одной лишь их громадностью – ничуть не меньше, нежели уже упомянутые, совершенные и великие образцы религиозной архитектуры Позднего Средневековья и Ренессанса. Сам по себе полет на неохватную взгляду высоту могучих и фантасмагорических, обрамленных неоготическими узорами и каменными руладами башен, шпилей и перекрытий, порождает трепет и создает некоторое ощущение величия религиозных идей, еще каких-то пару столетий порождавших в этом месте гораздо больший по силе трепет людских умов и душ. Декор, выполненный руками или по эскизам и под неустанным бдением и руководством самого, уже совсем немолодого Антонио Гауди, покрывающий северную часть собора, безусловно так же потрясает вкусом и изысканностью, а кроме того – служит простым доказательством, что для архитектора, очень эклектичного в его почерке, методе и мышлении, бесконечных в течении жизни и творческого пути исканиях (от «Каза ди Гуэль» до «Ла Педрера», его творения не дают в этом усомниться), неоготический стиль стал по истине руслом и катализатором во взлете вдохновения и фантазии. Остальные части собора, как это известно, возводились и достраивались по проекту Гауди целый век спустя и конечно же – в совершенно иной мировоззренческой, стилистической и в целом художественно-эстетической концепции, словно вобрав поэтому многочисленные «творческие бури», которые пережили сменявшие друг друга в калейдоскопе и вихре событий эпохи. С южной стороны, к примеру, откуда изможденная от долгого стояния и пекла очередь вливается под спасительную прохладу и тень нефов и колонн с капителями из крон тропических деревьев, должные быть готическими своды, резкими и косыми линиями превращаются в некие подобия «пещер», а оформляющие их скульптуры Иисуса и святых, выполнены в авангардном, таком характерном для послевоенного периода, грубо-схематичном стиле, отдающем одновременно кубизмом Пикассо, будущими фантазиями Эрнста Неизвестного и Родена, и чуть ли не праисторической, языческой суровостью знаменитых наскальных скульптур с острова Пасхи. И всё это по своему поражает и влечет. И всё это вместе с тем обладает внятным привкусом «китча» и почти дошедшей до пошлости эклектики и авангардной осовремененности и десакрализованности. Так характерные для европейской готики, могучие и подчас просто огромные, игравшие в первую очередь архитектурную, опорно-несущую роль, своды входных дверей, а так же изящные и придающие очарования контрфорсы, с южной, более современной стороны собора, довольно искусно использованы и превращены в некие подобия «пещер» или скалообразных внешних поднефков, то есть колоннадных пролетов и галерей, конечно же – заселенных в проемах окон и стен описанными по стилю скульптурами религиозных персонажей. О впечатлении, противоречивом и сочетающем блеск фантазии, специфику авангардистского стиля и вкуса с ощущением «китча», пусть каждый судит сам. От себя могу лишь сказать, что у продолжателей великого замысла Гауди не было даже тени той гениальной, блестящей художественной фантазии, вкуса и жертвенного упорства в поиске и использовании средств, с которыми начал давать жизнь его главному детищу легендарный архитектор…