Алексей Макаров - Вперед, по жизни

Что уж там такого важного у Серёги осталось на заимке, Лёнька не знал. Но ехать ему в такую даль очень не хотелось.

Но тут к ним подошел отец Серёги и проникновенно, глядя прямо Лёньке в глаза, попросил:

– Съезди, пожалуйста, сынок, а то тут все пьяны уже. Только ты сможешь это сделать сейчас. Мне каждая мелочь, напоминающая о нём, будет дорога.

– А что бы и не съездить? – лихо выдал Лёнька. Видимо остатки вина всё ещё играли в его голове. – Давай! Поеду.

Услышав согласие, полковник наклонился к Лёньке и приобнял его:

– Спасибо тебе, дорогой, – и, отвернувшись, смахнул слезинку с глаз.

Поняв, что Лёнька согласен, Иван Михайлович потянул его из-за стола:

– Сейчас пойдём, и я взнуздаю Рыжуху, и ты на ней и поедешь туда. Поедешь верхом, так что к вечеру, до темноты, сможешь обернуться. Смотри, сильно не гони её. Она девушка с норовом. Может и заартачиться.

Придя на конюшню, Иван Михайлович положил на Рыжухину спину седло и попытался подтянуть подпругу, но не тут-то было, Рыжуха надула живот. Увидев такую хитрость лошади, Михалыч со словами:

– Вот ты зараза, какая, – ударил её коленом в живот, от чего тот моментально сдулся, и Михалыч смог отрегулировать подпругу, а потом, как будто что-то вспомнив, спросил:

– Верхом-то ты ездить умеешь?

– Приходилось ездить как-то на Кавказе несколько раз, – стал припоминать Лёнька. – Только давно это было. Года четыре назад.

– Это по твоим меркам давно, а по мне – это было вчера, – хохотнул Михалыч и добавил: – Значит, забыть не смог ещё. Но смотри, на ногах амортизируй больше, старайся, как бы обнять её ногами, – он хлопнул Рыжуху по спине. – Представь себе, что ты сидишь на бревне и обнимаешь его, – Михалыч посмотрел на Лёньку, пытаясь понять, дошли ли до него его слова. – Старайся нижней частью тела повторять все её движения. Назад сильно не заваливайся. У Рыжухи походка особенная. Копчик себе набить сможешь запросто, да ноги стереть.

– Ладно, попробую, – только и оставалось сказать Лёньке. Пути назад у него не было.

– На вот, на всякий случай, если мишку увидишь, – достал он двустволку шестнадцатого калибра из шкафа. – Возьми вот ещё ружьецо и патронов пачку, – Иван Михалыч положил в Ленькин рюкзак пачку патронов, фляжку с чаем, кусок отварного мяса и ломоть хлеба. – А это, чтобы перекусить, когда приедешь на заимку. Да, – добавил он, показывая на холстяной мешочек, – а это Рыжухе. Больно любит она подсоленные сухарики. Не забудь попоить её по приезду.

Михалыч поддержал ногу Лёньки, когда тот поднимался в седло и, хлопнув Рыжуху по крупу, пожелал:

– Удачно тебе добраться, сынок. Будь внимателен. На Рыжухины прихоти не поддавайся. Ты – хозяин, потому что ты в седле. Заставь её слушаться тебя. Счастливо!

Лёнька поводьями сразу же направил Рыжуху на выезд из прииска.

Лошадь слушалась хорошо, она же знала Лёньку, да и он всегда с ней ласково разговаривал, время от времени балуя различными вкусностями.

Пришлось немного наклониться вперед и упереться ногами в стремена, но ноги вскоре устали. Лёнька уже и так, и сяк пытался приноровиться к рыси лошади, но пока у него ничего не получалось.

Они доехали только до первой заимки, а силы у Лёньки в ногах почти закончились.

У входа в заимку, Лёнька спешился, размял затекшие ноги и, напоив лошадь, дал ей подсоленных сухариков, которые положил в рюкзак Михалыч.

Рыжуха смачно хрумкала ими, с благодарностью посматривая на Лёньку.

Немного передохнув, они поехали дальше.

При езде верхом присутствие комаров и мошки не замечалось. Лёнька вспомнил их первый поход на заимку. Тогда комары их жрали нещадно, было очень жарко и приходилось постоянно отбиваться от этих тварей и потеть в полностью застегнутых энцефалитках.

А сейчас, встречный ветерок обдувал Лёньку, растрепывая его отросшие и выгоревшие за лето волосы. Энцефалитка была расстегнута, и даже пришлось немного застегнуть молнию на ней. Ведь был же уже не июнь, а конец августа. Погода сильно поменялась. Даже на некоторых ветвях деревьев, низко нависающих над дорогой стали проглядываться пожелтевшие листочки.

Лёнька ехал, немного приподнявшись в седле и слегка пригнувшись, чтобы ветви некоторых деревьев не задевали его голову.

Вскоре он подъехал к поляне, где в своё время они с Сашкой стреляли по воронам.

С удивлением он увидел, что на тех же соснах, как и прежде, опять сидели вὸроны.

Лёнька был воодушевлен тем, что он, как опытный всадник, умеет скакать на лошади и вспомнил романы Майн Рида, где ковбои стреляли из ружей, сидя в седлах.

Ему так захотелось походить на этих знаменитых ковбоев, что шальная мысль посетила его голову:

– Дай-ка, и я пальну по этим вὸронам.

Вὸроны, как будто не заметив подъезжающего к поляне Лёньку, безмятежно сидели на соснах.

Под нависающей листвой деревьев, Лёнька, как заправский ковбой, натянул поводья и, вынув из рюкзака патроны, которыми снабдил его Михалыч, зарядил ружье.

Осторожно, чуть поддав каблуками Рыжуху, он направил её к краю поляны. Не выезжая на неё, он прицелился и пальнул по вὸронам.

Вὸроны, тут же сорвались с ветвей и улетели, громко каркая и хлопая крыльями. У ковбоя Лёньки ничего не получилось! Ни в одного вὸрона он, конечно, не попал.

Рыжуха, после произведенного выстрела, только уши прижала, но не взбрыкнула и осталась стоять спокойно. Тут Лёнька ощутил благодарность к Рыжухе и его неожиданно осенила мысль, что если бы это была другая лошадь, а не Рыжуха, то она бы наверняка испугалась выстрела и, скинув этого идиотского седока, понеслась бы от страха невесть куда. Ловил бы он её тогда, если бы вообще остался жив.

А Рыжуха – ничего, только уши прижала и укоризненно смотрела на своего незадачливого седока. В её взгляде только и сквозило:

– Ну и дурак же ты, Лёнька.

Увидев её осуждающий взгляд, Лёнька прижался к шее лошади и ласково попросил:

– Милая моя, извини ты меня, дурака. Я больше так не буду. Не хотел я тебя испугать. Прости меня, и давай поедем дальше.

Рыжуха, как будто поняв извинения Лёньки, спокойно, без излишних понуканий, пошла дальше.

С такой скоростью, как бежала Рыжуха, Лёнька вскоре доехал до заимки.

Спешившись, он обошел её. Ничего-то в этих местах не изменилось.

Так же было слышен шум вод Дубакита и шелест листвы высоких осин, которые окружали заимку.

Вокруг стояла первозданная тишина, прерываемая иногда только голосами каких-то птичек.

Лёнька привык, что здесь всегда горел костер, было людно и весело, было чем заняться и поговорить, а сейчас здесь была только тишина.

От этого ощущения ему сделалось как-то не по себе и он, привязав Рыжуху к коновязи, которую в своё время построил Михалыч, вошел в заимку.