[frank_sparral] - Анаксаген. Том I. Записки сумасшедшего

Быть человеком – это уже наказание».

Я прислал ей это не с надеждой, что она ответит о гениальности этих мыслей; я просто хотел сказать что-то в пустоту социальной сети, которая, кажется, была одиночкой похлеще меня.

Она ответила: «Мне нравится. Нравится, потому что мысли мне близки. И конечная фраза отличная, но после этого остается ощущение безвыходности».

«Есть один выход!» – автоматически возникло в моём мозгу. Пуля в лоб, канат на шее. Чем не выход? Только выход куда? В такую же бессмысленную бездну немых желаний и миллиардов тонн костей этих немых посредственностей.

Я написал: «Наверное, самое страшное – быть посредственностью. Лучше быть изгоем, чем находиться в постоянных плясках и весельях».

«Но лучше жизни пока что ничего не изобрели», осторожно добавил я, отвечая на предложение от безвыходности.

Жизнь – это вроде как не изобретение. Я не уверена, что в ней есть что-то хорошее.

«В ней хорошо всё. Я бы даже сказал, что в ней слишком много хорошего. Однако всё это никак не спасает от мыслей о бессмысленности самой жизни».

Если тебе хорошо в жизни, то смысл в том, чтобы тебе было хорошо. А мне в ней хуёво. Всегда было хуёво, и с каждым годом становится только хуже. И смысл моей жизни в том, чтобы случайно не сдохнуть и не заставить этим страдать своих близких.

«Если человек обладает талантами, ему не стоит прощаться с жизнью и не стоит её ненавидеть».

Я не обладаю талантами.

«У тебя есть ум. Это величайший талант, если им уметь пользоваться. Ты знаешь английский, ты умеешь петь, ты умеешь хорошо и аргументированно высказывать мысли».

У меня есть ум – может, чуть выше среднего. Он помогает мне понять, что я так себе писатель, так себе музыкант – в общем, посредственность. Да, посредственность. Как Сальери. Мне дан ум, чтобы это понять. Нужен ли он мне? Английский я уже не помню. Ты меня недостаточно хорошо знаешь, но и в этом моя заслуга.

Сотни маленьких велосипедистов с какими-то глупыми шляпами, больше похожими на хлеб… Они появились откуда-то из центра, а потом расползлись по всем радиусу обзора моих глаз, равноудалённых от центра. Чем дальше отдалялись глаза друг от друга, тем шире я видел всё это, а потом и вовсе обомлел.

Толпы огромных, невообразимо высоких слонов тяжело двигались из центра этого, казалось, упорядоченного хаоса частей тел: руки летали где-то рядом, а потом ударялись о скопления челюстей и сотен маленьких половых членов; коленные чашечки, как тарелки инопланетян ударялись о лобные доли черепа; в сфинктер иногда залетали носы, похожие друг на друга: прямые, ровные, длинные; как и усы, которые завивались и завивали весь этот парад, закручивались, а потом быстро сгорали.

Появился какой-то дым, следовавший за всем этим пиром сумасшествия – жирафы, которые горели так красиво, переливаясь в багрово-красных тонах, бежали куда-то в сторону от этих гигантских слонов. Всё это зрелище сопровождалось какой-то дикой неразберихой и полнейшим абстрагированием: моё сознание пребывало в чутком ужасе. Непонятно откуда появилась огромная площадь с водой, на берегу которой загорали и бегали голые люди: одни онанировали, лёжа на песке, другие занимались страстной любовью, третьи просто плавали или же смотрели на своих пляжных друзей. Это идиллия просуществовала добрую секунду, может быть меньше, а потом быстро испарилась и улетела в сторону центра. Теперь всё летело именно в ту точку, которая становилось всё больше. В этой точке ничего не было: она, словно чёрная дыра, засасывала всё, что только было видно. Мои глаза начали быстро приближаться друг к другу, а потом вовсе врезались и разорвались на тончайшие нити и жидкости, застывшие в облаке пыли и сгустков крови на холсте.

В центре всей этой сумасшедшей игры стоял костыль. Он был воткнут в песок. Слышалось приятное пианинное вступление.

Эти слабенькие удары по клавишам, напоминавшим одно из произведений Эрика Сати. Неподвижный костыль стал медленно стекать вниз, томясь под горячим Солнцем, ожидая своей участи. Умирая. Музыка продолжала играть, а действий уже не было. Растёкшийся костыль был совершенно бесполезен: он не двигался больше, а просто безобразно лежал на песке, похожий больше на тень. Я направился в его сторону… Чем ближе я подходил, тем больше казалось, что я отдаляюсь. Этот слепок, который не могла выдержать и песочная гладь, постепенно поднимался вверх, и стал походить на знакомое мне лицо.

«Поздний вечер, последняя встреча

Двух старых друзей…»

– Что это за музыка? – мысль в голове перешла в воздух звуком, когда я проснулся от звонка будильника. – Своего друга я вряд ли уже когда-то увижу…

Я медленно поднялся, чтобы вновь повторить свой день, как и вчера, как и весь последний год, пока я жил в той квартире, в которой когда-то свихнулся. Я зарос волосами так сильно, что даже родные, скорей всего, не узнали бы меня. С мамой мы общались уже реже, но всё стало плавней и ясней. Я расспросил у неё о своей жизни: о том, каким я был ребёнком, каким я был в юности, каким я был в молодости. Естественно, она так и не узнала, что я был наркоманом. Она никогда не поймёт, правда ли это, да и уверять её в чём-то я не собираюсь. Она и без того знает, что её сын прекрасен. «Лучшее моё творение!» – она мне сказал в тот день. После этого я не смел больше теряться и убегать вновь.

Почти сразу же я нашёл работу: она была такой же бессмысленной, как и мои другие занятие в этой жизни. Я уже не искал в ней смысла, не искал Катю, не искал ничего. Такая жизнь, конечно же, меня не радовала, однако у меня был постоянный заработок, и я был на виду у людей, которых постепенно начинал опять ненавидеть. Жизнь, казалось, восстанавливается, однако я тонко чувствовал, что она идёт под откос. У меня не осталось никого, кто бы знал меня лучше меня самого: не было уже моего друга, не было Кати… Мама о ней ничего не рассказала, а сестра молчком сидела с детьми и мужем; они явно не ожидали меня увидеть, да и такого, покарябанного жизнью. Я и им жизнь покарябал. Вновь.

В этот день я не пошёл на работу. Я решил прогуляться по улице этого города, в котором когда-то я был счастлив. Конечно же, мне не нужно было уже знать, гений я или ничтожество, потому что ни того, ни другого мной не ощущалось – я был мертвецом, который шёл неизвестно куда; я лишь портил атмосферу, однако и на это мне было глубоко насрать.

Мне нужно подышать. Нужно прогуляться. Когда я выбрался из своей не слишком уютной съёмной квартирки, чтобы пройтись уже по новому городу, которого я не знал, мне было плохо. Мне попадались какие-то новые памятники, центры отдыха, парки, небольшие магазинчики, а в том месте, где раньше был центр, я нашёл несколько уютных забегаловок, в которых оставил два часа своей жизни. Воздух был свеж и чист, а машин практически не было – все они уже привыкли колесить в другом месте, теперь там был центр города, а не здесь. На площади Ленина сверкал памятник всё тому же Ленину, а чуть подальше виднелся Оперный театр, который был всё так же прекрасен, как и раньше. Где-то глубоко под землёй были слышны вопли электропоезда и скрипы рельс; эти скрипы вместе с воздухом поднимались наверх. Что-то внутри меня, моего тела просыпалось, что-то вспоминалось; кажется, здесь, на площади я впервые увидел Катю, а она впервые увидела меня. Можно сказать, что мы были тогда очень глупыми и очень маленькими, чтобы начать встречаться, поэтому просто стали друзьями. Я много времени проводил вместе с ней и её подругами, а иногда мы бывали и вдвоём, отчего напряжение становилось сильнее. Потом появилась другая девушка, и мы с Катей перестали общаться. Где же она теперь?