Марина Бойкова-Гальяни - Осенняя жатва. Рассказы

Ее чуткое ухо издалека уловило стук мотора, и она с надеждой произнесла:

– Кто-то едет. Может, к нам…

Оба прилипли к мутному окошку, напряженно вглядываясь в промозглую тьму. Свет фар прорезал ночной мрак, послышалась застольная «Ой, мороз, мороз», исполняемая дуэтом.

– Никак Леха с Володькой! – радостно завопил Димка, бросаясь к двери, – пляши, Эмка, гуляем!

Мужики, смолкнув, деловито выгружали магазинные трофеи, когда подскочил Димон, заикаясь от счастья:

– Л-Лешка, В-Вовка, дружбаны!

Тут и Эмма высветилась на пороге дома.

– А ты чего? Пошла в дом! – грубо велел подруге сожитель.

– Да, ладно, Звонарь, пусть её, – вступился Володя. – Эмма, ставь макароны, пожрать бы надо. С утра квасим, уже кишки горят от водки, – взгляд его заметно потеплел при виде женщины, и это наводило на мысль, что Вовкины чувства далеки от отцовских.

– Эмме-то плесни рюмаху на ход ноги, резвей будет.

– Да не жалко, если рюмку.

Ввалились в дом, где чинно выставили консервы, водку и пиво. Вован по-хозяйски нарезал колбасу, Димка открыл консервы, достал граненые стопки советских времен, налил всем.

– Ну, со свиданьем.

– Не гони. Первую – даме, мы успеем.

Звонарёв обиженно поджал губы. Эмма протянула ему свою стопку.

– Димон, выпей с подругой, – распорядился Лёха, – а мы подождем макарон. Горячего охота, мочи нет!

Он вытащил из оттопыренного кармана джинсов горсть семечек и высыпал на стол. Ночь, чёрная, ненастная, заглянула в потное окно недобрыми глазами, а в доме было тепло, уютно. Вот только спиртное таяло с неимоверной скоростью. Песни кончились, разговор стал тяжелым и вязким – языки словно прилипли к нёбу. Вован клевал носом и мотал головой, словно лошадь, пытаясь стряхнуть оцепенение. Наконец, ударил кулаком по столу и в упор поглядел на Димона:

– Ты зачем бабу спаиваешь? Сам пей, на тебя плевать, коли сдохнешь, но Эмму зачем? – он дрожал от возмущения, а в глазах притаилась дикая тоска и боль.

Лёхе стало не по себе.

– Не заводись, – Он потряс друга за плечо, – не надо пьяного базара.

– Пусть говорит! – обиделся Звонарь, – он думает, за водку и колбасу купил право говорить. Может, за жратву тебе Эмму продать? Думаешь, не вижу, куда клонишь? – Димка почернел. – Хочешь уйти с ним, сучка? Не стесняйся.

Эмма рухнула перед сожителем на колени:

– Я не могу без тебя.

Лёшка не выдержал:

– Что за цирк вы тут устраиваете?

– Пусть Эмму не губит, гад. Посмотри на нее – в старуху превратилась. Издевается над девкой, фашист недобитый.

Вовка хотел поднять Эмму с колен, но та уцепилась за Димкины лодыжки. Тот снисходительно хмыкнул:

– Слышал, она не может без меня? Если кто не знает, Эмма сама приблудилась ко мне, а я не выгнал. Эмма, так? – он протянул ей руку, и она припала к ней, будто к святыне.

Вовка замахнулся на Димона, но внезапно передумал, налил себе полстакана водки, залпом выпил, и вышел вон из избы.

– Куда это он? – спросила Эмма, вставая.

– Да ладно, не маленький, остынет и вернётся. Что я ему сделал? … Заступничек бабский, – Димон налил себе стопку и выпил. Эмма подставила рюмку.

– А ты пить не будешь. Баста. Ешь лучше, – Димка придвинул ей тарелку с нарезанной колбасой.

Помолчали.

– Ночь уже, – Эмма поёжилась, – да и холодно. Вовку-то жалко, ведь кореша вы. Выйду, кликну, пусть в дом идёт.

Она побежала на улицу, но скоро вернулась, принеся волну холодного ветра.

– Нет нигде. Вот, чертяка, свалил, и калитка нараспашку.

– А, пусть катится. Слабак. – Лешка хохотнул, и задымил сигаретой.

– Нам больше достанется, – сказал Звонарь, подмигивая Эмме.

– И то, – заулыбалась та.

– А мало будет, сяду на трактор и еще привезу.

Орел! – похвалила Эмма.

– Я могу пить до утра и хоть бы что. Спорим?

– Спорим! Я перепью.

Димон с Лехой ударили по рукам. Эмма разбила.

– Подруга, сделай-ка мне горячего чаю, да покрепче. Поеду за литрухой, да банку кофе зацеплю, чтобы взбодриться.

– Кофе – это здорово, – ностальгически вздохнул Звонарь, – Бывало, пока кофе не выпью и человеком себя не чувствую.

– Молчал бы уж, интеллигент вшивый.

– Сахару возьми.

– И пару банок тушёнки.

– Ладно, халява.

Эмма вздохнула:

– Как там Володька? Наверное, уже полдороги отмахал.

Леха допил чай и поднялся:

– Ну, я пошёл.

Нетвёрдыми шагами вышел из избы, завёл трактор и, оглянувшись на светящиеся окошки, где маячили силуэты Эммы и Димона, посигналил приятелям фарами. Собутыльники помахали вслед.

Ехал тихо, в глазах рябило и двоилось. В деревушке спали, редкое окно светилось в темноте. Вырулил на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой зловещей стеной высился лес. От жёлтого, прыгающего на ухабах, света фар, тянуло в сон. Казалось, всего на секунду закрыл глаза.

Вдруг левое колесо наткнулось на препятствие, и трактор подскочил на злополучной кочке. Алексей резко крутанул руль влево, и машина, кособочась, сползла в широкую канаву. Он схватил фонарик и выпрыгнул из кабины. Ноги по колено увязли в грязи. Матерясь и чертыхаясь, выкарабкался из вязкой канавы, посветил вокруг. Метрах в десяти лежало что-то большое и, похоже, мягкое.

– Или сбил кого? Ядрёна корень!

Сердце ёкнуло.

Он подошел ближе и направил луч.

Володька лежал в луже крови, нелепо подогнув ноги. Лёха выронил фонарь и затрясся. Потом осел на дорогу и, схватившись за голову, закачался, горестно причитая:

– Ах, Вовка, Вовка, как же это? Зачем ты, придурок, лег спать на обочине? Что мне теперь делать?..

Слёзы ручьями текли по небритым щекам, он шмыгал носом и голосил, голосил…

Луна, нестерпимо белая и холодная, осветила дорогу, и чёрный, качающийся силуэт мужчины, сидящего возле обочины над неподвижным телом.

Лёха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы – живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.

В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша домой в кабине трактора, разбудил благоверную, а та раскудахталась, и ну фартук солить глазными ручьями. Лёха о своем:

– Маринка, сучье вымя, мозгами раскинь, что делать? Пьяный я, что сама водка, и Вовку по пьяни переехал, будь я проклят! – он схватил себя за волосы и страшно взвыл:

– Алкоголь в крови, дурища! Отягчающее! Дрянь!

Та опять пуще прежнего кудахчет:

– Ах, как соседкам в глаза посмотрю, муж-то убивец! – вдруг схватила кочергу и давай перед Лёшкой размахивать. – Иди прочь, душегуб проклятый!

Сел Лёшка на табурете, сопли по щекам размазывает:

– Хошь, убей! Мертвому хуже не будет.

Маринка опомнилась вроде:

– Ох, горе, горе! Что делать-то? Был бы трезв о й! – заныла, качаясь.