Светлана Викарий - Возвращение черной луны

Так с чего нам меняться? Ну, ладно, я, – оболтус, пьяница… Но не все же такие. Вон Валька тридцать лет коров доит, бруцеллезом болеет, а ей что – зарплату хорошую дали? Дом построили? Пенсию обеспечили, чтоб хоть прожить? Я сдохну, она пенсию мою будет получать, как в Германии? Нет! Зачем мне тогда работать, ради кого стараться? Вот и живем одним днем. Страховку медицинскую и ту нам до сих пор не дали.

Нет, в нашей жизни того, что меняет человека к лучшему – ничего нет! А это ведь только от них, тех, кто наверху сидит, зависит. Политики драные! Чинуши оголтелые! Они оттяпали свой кусок властенки, деньжат на сытную жратву, да на баб пока хрен стоит…

Так зачем нам меняться? Зачем чертоломить на то, чтобы какой-то незнакомый мне чудак сытно жрал, катал на заграничных машинах девок и путешествовал по заграницам. Не хочу! Не хочу у него, у этого неизвестного мне господина в рабстве жить. Лучше так. Лучше пить буду. Русский человек с горя пьет и с радости. И пропадай жизнь!..

– Она уже пропала, Серега, твоя жизнь. Разве это жизнь? – печально произнесла Лора.

– Ну, пропала, так пропала. Хотя, как сказать. Ценности у тебя, Лорхен, свои. А ты думаешь, у меня их нет? Хоть малюсенькие, а все равно имеются. И вообще… Ты что из самой Америки приехала мне морали читать?

– Да пошел ты! Твоя жизнь принадлежит тебе, делай с ней что хочешь. Но у Лехи после той ходки шанс был выбраться из дерьма… а ты…

– Не было у него шанса! Это только так воображается, такими учительницами арифметики, как ты! Его бы по той ходке друганы по тюряге достали. Я ли законов не знаю! Все повязаны, все обязаны. Только сильный вырывается из этого круга. По молодости я сильный был, кое – как отбился. Чуть не замочили. Но отбился. А у него все по-другому. Сил у него, в молодости уже не было. Не было их никогда! Интеллигентный он, романтический… Ему бы в другом семействе родиться. Сыном директора завода или какого-нибудь начальника. В городе. А лучше подальше. В столице, например. На худой конец, в Свердловске или Тюмени. Может в Омске. Не знаю. А его вот угораздило здесь! А здесь, в этой природе – силы нужны не дюжинные! Разруху эту надо понять сначала, принять, а потом начать преодолевать… А как преодолевать, если тебе двадцать с небольшим, ты хорош собою и гармон твой играет лучше всех! Не преодолеть искушений этих, желаний… базы нет, воспитания этого самого… Фундаменту!

Все равно бы спокойной жизни, о которой вы с Катькой для него мечтаете, не получилось. Потому что он, как и я – меченый! Мы другими быть не можем. Нас сломали еще в молодости, а может еще раньше. Большая рыба маленькую целиком глотает. Только где, когда – знать бы!.. И ты, Лорхен, это нюхом своим стервозным учуяла, что и тебя могут поломать… вот ты и убежала из этой огромной тюрьмы на волю.

«А ведь он прав, – подумала Лора, – разве меня не ломали?»

Память угодливо подкинула картинку: Сладострастная физиономия патологоанатома Цишина, склоненная над ее лицом. Его узкие, лезвиями губы, впивающиеся в ее рот. И запах, пронзительно тонкий запах тления… Лора резко развернулась, скинула картинку под ноги, как учил ее американский психоаналитик, растоптала. «Пошла вон, лихоманка, во тьму ночную, в овраг зыбучий, в глубь морскую, где и рыба слепа». – Закончила русским заговором, подслушанным в детстве у бабки Ольги Петровны.

– Ты, Лорхен, просто ничего не понимаешь в нашей жизни. Не русская ты уже. Может, тебе на чужбине сладкое и не в горчицу. А нам на родине и хрен за леденец. Русский простой человек без родины не живет. Слишком далека ты от родного народа. Кто-то приблизительно так говорил из литературных классиков или из политиков. А ты же иностранка! Эти пенки, веники, груздочки, огурчики теткины опротивят тебе через неделю. И уедешь ты в свою цивилизацию. А мы тут помрем сами по себе и вместе со своей исторической родиной. Потому как судьба наша такая. И будем мы лежать на родном погосте, вместе с нашей прародительницей. И журавли над нами пролетят. Милые наши журавли!

И ветры нас обдуют. И береза желтый лист обронит. И ежевика на могилке вырастет. Сладкая черная ежевика на могилках самая-самая!.. Давай за это выпьем, Лорхен! Вот за это только и стоит выпить. Ни за здоровье, ни за что другое. А только за это – как за вечную ценность. Опять же говорит русская пословица, именно про нас – доля есть, да воли нет.

– Философ доморощенный! Катя забрала обе бутылки. – Напомнила Лора.– Сердце щемило, говорило, прав твой дядька, деревенский алкоголик, прав.

– Несмотря на то, что в общих рассуждениях ты прав, – вынуждена была признать она, – ты не прав в частностях, и это тебя губит. Думай о себе, а не об общем.

– И я также говорю. А он – заткнись, да заткнись! Я, говорит, радею за все человечество, а не за себя. – Вставила свое Валька.

– Все человечество любить легко. Себя любить трудно. А ближнего, как трудно любить! И хочешь, а не получается! Я вот, Вальку разве не люблю? Люблю. А за что ж ее не любить?

Валька даже зарделать от признания, засияла глазами, опухшие руки свои стала гладить.

Впрочем, дальше Серега распространяться о любви к Вальке не стал, но она уже и услышанным была горда и довольна.

– Об этом еще русские классики писали.– Вздохнула Лора.

– Не скажи! Проблемы отцов и детей резко изменились. Другие теперь программы. Как выжить, брошенным своей страной, системой… Впрочем, это я не о себе. Я, как всегда, не жалуюсь. А что касается тебя – думай о себе… Ты правильно, по-американски думаешь. А мы русские. Сколько бы ни думал, русский человек все равно заскучает. Обречен он на скуку смертную в своем родимом захолустье! А вот об общем думать и приятно, и благородно.

– Не велено тебе пить! – зашептала ему Валентина. – Хватит про программы да, про думки свои. Поешь лучше. Ты ж три дня ничего не ел толком.

– Мне что впервой? Да это ж грех – рубать такой закусон, и не опрокинуть стопарик! – на губах Сереги снова зазмеилась улыбка, он снова был готов балагурить. Морщины на помятом лице слегка разгладились и лукавые глаза ярко по-горчаковски заблестели.

А Лоре стало маетно. Она поднялась и пошла во двор.

Этот запах едва не опрокинул ее с порога. Запах детства, в котором смешался аромат душицы, затерявшейся в сене, сырокопченого свиного окорока, подвешенного на черном потолочном крюке в холодном амбаре, вместе с запахом скисшего молока, забытого в алюминиевой кружке на узком подоконнике сенец и пыльной сутемени, попрятавшейся по углам. А еще деревенских пряников, испеченных из грубой серой муки, посыпанных сверху сахарком, с грубым узором, сделанным вилкой для красоты и пропеку, заложенных от ребячьих глаз на долгое храненье в старой дырявой кастрюле… Она прислонилась к косяку двери и замерла, вбирая в себя, каждой порой своего существа эти струи, идущие с разных сторон.