Юлия Волкодав - Время Волка

– А мо-оре в Мо-оскве есть? – спросил Лёня.

– Море? Моря нет, – улыбнулась Олеся. – Да зачем тебе море? Там Москва-река есть, это ещё лучше! В ней тоже купаются. Только плавать надо уметь. А ты вот на море живёшь, а плавать не умеешь.

Это было правдой, плавать Лёня никак не мог научиться. И окончательно расстроился, решив, что не нужна ему никакая Москва. В море вот можно купаться, даже если ты плавать не умеешь, плюхайся себе возле берега, и замечательно. Расстроенный, он ушёл во двор возиться в песке, машину которого недавно привезли и высыпали возле соседнего дома на радость всей окрестной малышне. Песок предназначался для каких-то строительных дел, но стройка всё никак не начиналась и дети с восторгом лепили куличики и возводили песчаные за́мки. А когда спустя несколько часов по бабушкиному окрику из окна Лёня вернулся домой, за столом сидел незнакомый человек в военной форме. Как и в Лёниных фантазиях, у него были ордена, хоть и гораздо меньше, чем Лёня себе представлял. Но во всём остальном он разительно отличался от героя Лёниных грёз. Серые глаза смотрели пристально, словно просвечивали насквозь каждый предмет, каждое лицо. От него пахло табаком и пылью, и он совсем не улыбался. Увидев Лёню, он не распахнул объятий, не сделал никакого движения, только ровным, спокойным голосом сказал:

– Ну здравствуй, младший Волк. Иди, будем знакомиться.

В то время Лёня ещё даже не знал, что он Волк. Но к отцу нерешительно подошёл, дал погладить себя по голове неловкой жёсткой ладонью, после чего так же молча залез на свой стул рядом с бабушкой и потянулся к тарелкам – бабушка к приезду гостя напекла пирогов, наварила картошки и достала из погреба банку огурцов собственного соления, пропускать такое угощение было никак нельзя.

– Правильно, сынок, война войной, а обед по расписанию, – хмыкнул человек в форме. – Ну что, Серафима Ивановна, давай ещё по одной.

Бабушка кивнула и позволила налить себе в гранёный стакан разведённого спирта.

– Он совсем не говорит? – спросил отец, опустив стакан на стол и переведя дыхание.

– Говорит, да так, что не остановишь. В госпитале целыми днями с ранеными болтал, развлекал их, пел. Он, когда поёт, не заикается. И, если не нервничает, нараспев говорит, тоже понять можно. Но чужих стесняется. Боится, что начнут смеяться.

– Ты меня боишься, сын? – Человек в форме наклонился к нему и требовательно посмотрел в глаза. – Разве я – чужой? Ну, скажи что-нибудь! Чем ты на улице занимался?

От этой настойчивости Лёня совсем засмущался, даже есть перехотелось. Но от него явно ждали ответа.

– В пе-е-е-еске и-и-играл.

Бабушка тяжело вздохнула и перевела:

– В песке он играл. Петренко летнюю кухню затеял строить, где-то машину песка достал, а цемента сейчас не найдёшь. Так ребятня уже полмашины на куличики растаскала.

Отец покачал головой.

– Серафима Ивановна, его надо лечить. Это же невозможно!

– Думаешь, я не понимаю? Только у кого? У нас здесь сплошь военврачи. Они могут вытащить пулю и собрать по частям оторванную конечность, но заикание они лечить не умеют. Узнавала я уже, нет у нас нужного специалиста.

– Так в Москве есть! Я заберу его, найду врача. У меня же, сама понимаешь, связи.

Лёня мрачно смотрел на отца. Зачем ему куда-то ехать? Ему и тут хорошо, с бабушкой. Разговоры про докторов совсем его напугали. Он вяло ковырял вилкой картошку, постепенно превращая её в пюре, и молчал. Бабушка заметила его манипуляции и вскипела.

– Вот же ещё беда с едой его! А ну, дай сюда!

Она решительно отобрала у него вилку, поддела остатки картошки и отточенным движением отправила ему в рот.

– Наказание господнее, а не ребёнок. Ну-ка, брысь из-за стола!

Лёня мигом ретировался в свой угол, хорошо зная, когда можно ныть, а когда бабушка уже дошла до градуса кипения и с ней лучше не спорить.

– На море я его сегодня сводить обещала, – сообщила она. – А в связи с твоим приездом поход отменился.

– Зачем же отменять? Мы пойдём на море! – решительно сказал отец. – Я тоже с удовольствием искупаюсь! Да, Лёня? На море пойдём?

Тотчас же Лёня забыл про все обиды и радостно и шумно стал собираться на море. Прихватили с собой и Олесю, явно строившую глазки заезжему фронтовику.

Бабушка с ними не пошла, для неё поход на пляж был тяжким испытанием – по жаре с горы, назад в гору, там ещё следи, чтоб Лёня не утонул или воды не наглотался. Понимая как врач, что морские купания – это прекрасный способ оздоровить ребёнка, она скрепя сердце шла на этот подвиг, но раз уж выпала такая возможность, с удовольствием отправила внука с Виталием. О чём потом горько пожалела.

В тот день она впервые увидела старшего Волка, в то время лейтенанта спецвойск НКВД, фронтовика, абсолютно растерянным. Он вошёл в дом с воющим белугой и отчаянно вырывающимся Лёней на руках. Мальчик трясся всем телом, захлёбывался в рыданиях и судорожно хватал воздух с хрипящим звуком, что явно говорило о давно продолжающейся истерике. У Серафимы Ивановны выпал таз с чистым бельём, которое она как раз несла во двор развешивать. Она кинулась к Волку, выхватила Лёню, чисто материнским, инстинктивным движением прижала к себе.

– Тихо, тихо, мой хороший. Успокойся, не надо, нельзя тебе плакать. Что случилось? – рявкнула она на зятя тем самым голосом, которого до смерти боялись и её пациенты, и её коллеги.

– Олеся сказала, что он плавать не умеет, – оправдывался Волк. – Что это за дело? Парню почти шесть, а он плавать не умеет? В Сочи живёт! Ну я и скинул его с буны.

– Идиот!

Никто в здравом уме не посмел бы назвать Виталия Волка идиотом. Но Серафима Ивановна была абсолютно искренна в своей оценке.

– Да всех детей так учат! – оправдывался Волк. – А как ещё? Захочет жить – выплывет. И я же рядом стоял, следил.

Теперь Серафиму Ивановну трясло не хуже, чем Лёню. Она прекрасно понимала последствия этого поступка. Да, её учили плавать именно так. И дочку Катю она когда-то сама сбросила с пирса много лет назад, а потом она много раз наблюдали похожие сцены на пляже, которые всегда начинались слезами, но заканчивались неизменно счастливо – воплями «Мама, ещё!» и «Смотри, я плаваю!» Но никогда ей и в голову не приходило обойтись подобным образом с заикающимся, тревожным Лёней.

Она напоила его домашним вином, которое сама настаивала из росшего во дворе винограда и дикой ежевики, уложила рядом с собой, хотя он давно уже спал отдельно, укутала в одеяло, баюкала, бормотала что-то успокаивающее. Но даже ночью, во сне, он то и дело всхлипывал, вздрагивал, начинал барахтаться, и приходилось его прижимать к себе и снова укачивать.

Следующие три дня он почти не разговаривал, а если что-то говорил, то понять его не могла даже Серафима Ивановна. Но во всей этой жуткой истории был для Лёни и один хороший момент – его оставили в Сочи. Бабушка категорически отказалась отдавать внука «этому солдафону», и отец, ещё немного у них погостив, притихший и виноватый, уехал в Москву.