Юлия Волкодав - Время Волка

Как ни странно, воды Лёня бояться не начал. Весь ужас внезапного падения с буны в его сознании связался с отцом. Он по-прежнему с удовольствием ходил с бабушкой на пляж, а уже позже, в школе, научился плавать, во многом благодаря Борьке, причём научился не в море, а в заводи Змейковского водопада. Потом ещё и начал вслед за Борькой прыгать в эту заводь с каменных выступов.

А вот отец с тех пор прочно ассоциировался с опасностью. Он приезжал каждое лето, гостил у них дней десять. Пил с бабушкой разведённый спирт и долго с ней о чём-то беседовал. Каждый раз собирался забрать сына, но каждый раз находилась причина, почему нужно подождать ещё год – то Лёня был слишком маленький, потом он пошёл в школу, а кто будет в Москве с ним делать уроки? Вскоре у Лёни открылся музыкальный талант, и ему нужно было заниматься. Как-то все эти детские проблемы не вписывались в жизнь Виталия Волка, о многих обстоятельствах которой Лёня тогда не догадывался, да и не думал об этом. А бабушка была в них посвящена и все разговоры на тему возвращения в Москву обычно жёстко обрывала.

Тем не менее именно отец купил Лёне собственное пианино. Совершенно спонтанно: он, как всегда, сидел с бабушкой за столом, ужиная после проведённого с Лёней дня. Они гуляли по Сочи, были в дендрарии, а потом ели посыпанное орехами мороженое из алюминиевых вазочек и пили ситро в кафе на набережной. Вернувшись домой, Лёня уселся за ноты. Летом, когда музыкальная школа закрывалась на каникулы, он маялся от невозможности заниматься. Конечно, оставалось пианино у Карлинских, но каждый день приходить к ним играть он не мог, да и у Борьки всегда находилось к нему дело куда более интересное, чем просиживание штанов за инструментом. Этой весной Лёня упросил Илью Степановича дать ему переписать сборник нот для пятого класса. И теперь сидел над нотами, разбирая очередную пьесу. На что бабушка и обратила внимание старшего Волка.

– Не от мира сего растёт ребёнок, – тихо заметила она. – Посмотри, он сам себе играет, без пианино. Пальцами перебирает в воздухе и что-то там слышит. Это же ненормально.

– Ненормально, что у него нет инструмента, – возразил отец. – Говорите, хвалят его в школе?

– В музыкальной-то? Чуть не молятся на него, – усмехнулась бабушка. – Зато из обычной одни трояки да двойки носит. Да где мне взять его, инструмент, Виталик? Дефицит, понимаешь? Не до роялей сейчас советскому государству.

А на следующий день в их доме появилось пианино. Чёрное, как у Борьки, но, конечно, не «Бехштейн», а «Красный Октябрь», с куда более скромным, но вполне приличным звучанием. Пианино было не новое, на крышке виднелись потёртости, а вторую педаль чья-то неумелая нога слегка погнула. Оно заняло половину комнаты, так что стол, за которым обедали, пришлось вынести во двор. Но Лёня был готов и обедать, и делать уроки хоть на полу, главное, что у него теперь есть собственный инструмент!

В тот же вечер отец смог оценить музыкальный талант сына – Лёня без остановки играл всё, что знал. Не для того, чтобы похвастаться перед родителем, нет, ему просто хотелось как можно скорее услышать, как будет звучать уже выученное на его собственном пианино.

Из дневника Бориса Карлинского:

Ни черта я не понял, честно говоря. Лёнька заикался на каждом слоге, махал руками, хватался за сердце и не мог ничего объяснить. Выглядел он ужасно: заляпанная высохшей кровью рубашка, безумные глаза, морда какая-то помятая, да ещё и размалёванная. Прямо с концерта он к этой бабе поехал, что ли? К чему такая спешка, что даже не умылся? Так трахаться захотелось? Ну так нам вроде не по двадцать уже.

Вся эта обстановка – окно зарешёченное, казённое и явно не первой свежести одеяло, узкая койка и единственный облезлый стул – производили гнетущее впечатление. Ещё хорошо, что его в больничке разместили, представляю, что с ним в обычной камере было бы. Но в любом случае нужно вытаскивать его, под залог или ещё как, пока он окончательно с катушек не съехал или до приступа себя не довёл.

– Лёня, ты только не нервничай, – убеждал я друга, заставляя смотреть в глаза. – Ты нитроглицерин принимал? Пульс у тебя какой? Дай мне руку.

В полутёмной комнате я еле рассмотрел циферблат своих часов, но и без них было понятно, что пульс у Лёньки частит. Ну ещё бы!.. Сунул ему таблетку посильнее, из стабилизирующих.

– Лёня, слушай меня внимательно! Я сейчас Михалычу позвоню, ты же помнишь Михалыча? Ну ты ещё у него пел на юбилее в бане.

– Я не-не-не…

– Да ладно, рассказывай! Пел как миленький, весь свой нетленный репертуар исполнил. И на бис ещё пару песен Кигеля выдал, с подражанием мимике, так что все уписались. Не помнишь? Не важно! В общем, я позвоню Михалычу, он же большая шишка в МВД, что-нибудь придумает. А нет, так кого другого найду. Да хоть вот Мирону позвоню! Точно, лучше Мирону, он сразу тебя вытащит. Он лучший адвокат по уголовке в Москве. Ты только успокойся, Лёня. Ничего не подписывай и не рассказывай!

– Я не-не-не…

Лёнька обречённо махнул рукой и закатил глаза. Я сел на телефон и начал звонить всем, кто мог хоть как-то помочь. Знакомых у меня не меньше, чем у Лёньки. Его песни, может, и не каждый любит, а вот дружба с хорошим кардиологом никогда лишней не бывает.

Больше всего меня пугала не история с убитой девчонкой и странное участие Лёни в этом деле. Я был уверен, что это недоразумение, роковое стечение обстоятельств. Страшнее всего было то, что он опять начал заикаться да ещё так сильно. Вот это действительно конец – и его карьеры, и его жизни. Слишком многое завязано на способности Леонида Витальевича внятно произносить слова и выдавать соловьиные трели, от которых млеют все существа женского пола любого возраста и в любом городе.

В детстве я никак не мог понять, почему Лёньку не вылечат. Мне это казалось таким простым и естественным: если человек болеет, его лечат и он выздоравливает. Стоило мне чихнуть, как мама тут же притаскивала домой доктора или, наоборот, тащила меня в поликлинику. А в классе у нас был один хромой пацан, он как-то неудачно из окна выпрыгнул со второго этажа, его мать наказала, гулять не выпускала, ну вот он и решил сбежать. Кость неправильно срослась, одна нога стала немного короче другой, и он хромал. Так он постоянно то в одном санатории лечился, то в другом, а в старших классах вообще уехал в Курган, к какому-то чудо-доктору, который умел ноги удлинять. И мы всем классом его туда собирали, и деньгами скидывались, и провожать на вокзал ходили, и потом письма ему писали.

А Лёнька существовал словно сам по себе, зацикленный на своей музыке, нотах и пьесах, которые он постоянно зубрил. Казалось, Серафиму Ивановну совершенно не беспокоит, что Лёня не говорит, а поёт. Да и Лёню не беспокоило, он смирился, привык, научился пропевать фразы, когда ему было надо, а в остальных случаях просто молчал. Уже позже я узнал, что Серафима Ивановна несколько раз показывала Лёню каким-то заезжим профессорам, а дома поила успокаивающими и жутко горькими травяными отварами, только ничто не помогало. Профессора советовали читать вслух и делать дыхательную гимнастику, но всё это было как мёртвому припарки. Ничего эффективнее совета раненого солдата, который научил Лёньку пропевать слова, никто не придумал. Это мне потом сам Лёнька рассказал, уже взрослым, кажется, по пьяной лавочке. А в детстве он тщательно скрывал такие подробности и даже никогда не говорил, с чего вдруг начал заикаться. Я вообще считал, дурень, что он таким родился.