Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

– Судя по всему, ужасно трогательная история. Разбить на кадры, и манга готова…

Гусеница ждёт реакции – он сознательно усугубляет сходство самой исповедальной физиономии с покерфейсом. Не потому, что намерен хранить секрет, который не является секретом, не потому, что для него так уж важны личные границы, а потому что не желает мешать чавканье трясины с пляской болотных огней и собственноручно скармливать одних представителей местной фауны другим.

Он рад своей окаменелости ещё и оттого, что лексический выбор гусеницы приглашает на вечер воспоминаний тень её мёртвого спутника: отматывает время до первого обмена позывными.

Альтернативу имени может породить что угодно – хоть бутылочная этикетка, вовремя попавшаяся на глаза – но в ту ночь он произнёс словосочетание, которое не по одному болотцу разносилось и не одно болотце пережило, сбивая прицелы отсутствием оригинальности и не демонстрируя ничего, кроме сомнительного вкуса. Меж тем псевдоним, за которым прятался его новый знакомый, не только отражал край бутылочной этикетки, но и доверчиво обнажал мечтательное отрочество, тянул за собой историю и географию, паруса и порох, шторм и войну. Оставаться под сплошным забралом своих позывных было бесчестно – он слишком многое понял, поймал слишком ясный сигнал, поэтому ответил истерическим хохотом, а потом назвал время и место – не на том языке, на котором велась беседа.

– Это что, наречие любимого противника? – восхитился новый приятель. – Скажи ещё что-нибудь, меня торкнуло.

И заржал не менее надсадно, глядя в тёмный кафель стены – в мутное зеркало, не различающее их лиц, а чуть позже признался:

– Ненавижу историю. Она крутится вокруг вещей до гнусности скучных, а рожи в учебниках ни разу не похожи на героев манги.

– Зато мы похожи, и это не комплимент, – хмыкнул персонаж, говорящий на языке «любимого противника».

– С того и живём, – прилетело в ответ. – Ох, представляю историю в нашем исполнении. Представляю себе… Эту мангу.

Гусеница ждёт реакции, а он смотрит в стену, думая о том, что ни упоротых диалогов, ни надрывного смеха, причин которого иным не объяснишь, уже не будет.

Пересекаясь с приятелем намеренно или случайно, он салютовал ему с негаснущим удовольствием, но, упуская того из виду на недели и месяцы, никогда не скучал по нему, а теперь скучает. Страшное дело – фраза: «Никогда больше».

Совсем недавно он, в одночасье прикончивший «ужасно трогательную любовную историю», лез на стенку из-за этой же фразы. Прикончил, осознал – и сразу полез.

Но самый ироничный оскал судьбы кроется не в привлекательности всего, что утрачено.

Когда недосягаемым становится подлинно необходимое, отсутствие уплотняется до чёрной дыры – до антиматерии, до мощного присутствия, готового втянуть или отменить остальной мир.

Он вспоминает «любимого врага», думает – «Никогда больше» – и обнаруживает саднящую боль в подреберье.

Вспоминает пляску огней и страшные ливни нейтральной полосы, думает – «Никогда больше», и, находя себя раненым, ранившим и живым, задыхается от мучительной благодарности.

Когда недосягаемым стало подлинно необходимое, он даже под дулом не произнёс бы и не подумал – «Никогда больше».

До сих пор не думает, и пожелает долгих лет в аду всякому, кто из лучших побуждений произнесёт это за него.

– Не знал и ладно, – сдаётся гусеница. – Теперь знаешь.

– Что произошло?

Задавать подобные вопросы так же гадко, как становиться их мишенью, но он хочет услышать интонацию, с которой ему откажут в подробностях.

– Как у вас принято выражаться, не вернулся из пограничной зоны, – отзывается хозяйка с деловитой небрежностью. – Ушёл один, зато с концами. К слову, последним, кто составлял ему компанию, был ты. Не помню – за день, за два до финальной вылазки? Вы говорите – «не вернулся», я говорю, что нашла не поддающийся романтизации труп вон в той комнате. Видишь канапе? Есть основания полагать, что он устроил это намеренно. «Ничто не предвещало» прозвучит дурной шуткой, но для ТАКИХ ошибок в расчётах он был слишком опытен. Ты не в курсе, что за вожжа попала ему под хвост? Почему он подложил мне столь неожиданную и несвоевременную свинью?

– Ты меня об этом спрашиваешь? Ты? Меня?

– Ты бы знал, какие карты он мне смешал.

Возникает импульс съязвить: – «Брачный контракт предписывал за полгода подать в отставку?», или отшатнуться с нескрываемым восхищением: – «Ламия, упырица, ядовитый плющ!», но вместо он этого разводит руками:

– Ты преувеличиваешь нашу близость и, как следствие, мою осведомлённость. По меркам болотца между нами вообще ничего не было. С большой буквы Н.

– С очень большой и очень звонкой, временами прям-таки оглушительной.

Он не отводит взгляд именно потому, что хочет отвести. Одёргивает себя: – «Выключи бесполезный фонарь. Не проецируй миражи. Она не обвинительный акт зачитывает, ей по барабану».

– Как ты сказал? – радуется гусеница. – По меркам… Болотца? Недурное определение. Особенно уместен суффикс. Уменьшительно-уничижительный.

Он поднимается с ковра, с нездоровой настойчивостью глядя за приоткрытую дверь, в следующую комнату, где в зашторенном сумраке проступает угол канапе и – неизбежной галлюцинацией – скрученный силуэт покрывала. Уходит анфиладой знакомой, но непривычно безлюдной, вылизанной. Поэтапно, ступенчато одевается на лестничной спирали. Гусеница спускается следом.

Он зачем-то уточняет:

– Ты позвала меня, чтобы спросить, почему умер твой…

Буксует на терминологии. Не рассчитывает на чёткий ответ. Очень надеется не услышать: «Да».

– Нет, – улыбается гусеница, и смотрит так, словно он должен сделать какие-то выводы.

Он не хочет делать выводы, поэтому заходит с другой стороны:

– Как ты на меня вышла?

Теперь она выглядит неприкрыто довольной.

Как гиена, отжавшая добычу у льва.

Нет, не то.

Как гепард, измотанный гонкой, но вопреки природе отбивший собственную добычу у гиен.

Не то.

Как плотоядная ящерица, сожравшая шмат мяса на глазах травоядной игуаны, открывшей пасть на означенный шмат, не подозревая о своей травоядности.

Пожалуй, то.

– Ты же восстановил цепочку, – ухмыляется гусеница. – Иначе к чему был параноидальный смерч?

– Я не верю тому, что успел подумать. Многовато несостыковок.

Она заходит за стойку, указывает на табурет, которым он пользуется как трамплином, чтобы оседлать столешницу.

– А на шпагат можешь? – интересуется гусеница.

Он отрицательно качает головой.

– Не можешь или не пытался?

Вставив сигарету в мундштук, она завершает карикатурно-нуарный образ la femme fatale 1 1 роковая женщина (фр.) , и выглядит при этом естественно, органично. Не одежда работает её арсеналом и камуфляжем: безразмерный свитер со свисающими петлями не превращает её в безмолвную невесту ходока в пограничье, как пущенное на ленточки платье не столько подчёркивало опасную притягательность, сколько ей не мешало, и призвано было не впечатлить гостя – прежде ему подобные приманки не требовались – а донести некий сигнал. Вероятно, предварить экскурс, приступая к которому, она протягивает слушателю аналогичный мундштук.