Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

– А ты что-то имеешь против основного образующего элемента экосистемы?

– Против подкласса – ничего, против представителей подкласса – имею. Странно, что приходится тебе объяснять, но так и быть, обрисую схему. Все ходоки в пограничную зону – потенциальные самоубийцы. (Хотя когда они без видимых причин торопят события и превращаются из потенциальных в состоявшихся – не по случайности, а по собственной воле – это ставит в тупик). Так вот, у меня на руках потенциальный самоубийца, но длины верёвки, которую я ему выдаю на поиграться, не хватит, чтобы вокруг шеи обернуть. Ты скажешь, долго ли умеючи: можно проглотить и задохнуться, и будешь прав, но зачем такие сложности? Проще пойти к невнятному болотному угробищу и разжиться верёвкой подлинней. Знакомый маршрут? Разжился второй верёвкой, связал два отреза – и на всех парусах в пограничную зону. Вынесло обратно? Операцию можно повторить. Раз двести. А когда приспичит не возвращаться – собрать по мотку с нескольких угробищ, не исключая угробища классического. Но классическое угробище не сечёт фишку, приходит ко мне и заводит речь примерно такого содержания: – «Настала тоска зелёная, болото уже не то, атмосфера как после Хиросимы, а тут ещё дефицит мишуры, любимая бутафория сигает за пределы капсулы и даже обидных жестов оттуда не показывает. Какими средствами прикажете самоутверждаться, когда комплект не комплект? В общем, вот вам крючок, сачок и позывные, сделайте что-нибудь, а то я сам опасаюсь – одно неверное движение и трындец капсуле, болотная жижа хлынет в мякоть, живые позавидуют мёртвым…». Как тебе такая история?

Как ему такая история. Как повесть капитана очевидность, но он рад, что услышал её из гусеничных уст: можно со спокойной совестью переносить смутные предположения из категории «параноидальный бред» в категорию «параноидальный бред воплотившийся». Со спокойной совестью… Он выпадает в пограничную зону – ему для выпадения много не надо. Иногда.

Пользуется моментом, чтобы рявкнуть:

– Птеродактили, молчать!

Птеродактили гогочут по-гусарски и тут же обрушивают на него глубокомысленные размышления о том, что подражание не всегда высшая форма лести, что есть пародии, оскорбляющие оригинал, что облепленные мишурой болотные угробища не понимают, чему именно пытаются подражать, но он-то, со всеми своими горькими шуточками о рухнувшей планке, понимает; таким образом оскорбление оригинала остаётся на его совести – ведь он позволял пародии существовать и даже в какой-то степени её культивировал. Птеродактили уже готовы перечислить – на разные голоса – версии о том, зачем ему это понадобилось, но он выныривает из молочного тумана, возвращается к гусенице, и обещанное перечисление звучит фоном, а не набатом.

– Эй, опять будешь носиться в задницу укушенным торнадо? – беспокойно спрашивает та.

– Не собирался, – он непроизвольно дёргает кистью. – Разве что от изумления. Если то болотное угробище, о котором я думаю, апеллирует к тебе как к высшей инстанции, я не понимаю, почему о твоей истинной роли не знаю все.

– Да что же здесь непонятного? – заливается гусеница. – Во-первых, угробища как огня боятся эффекта домино: они мне испортят камуфляж, а я до их ватной мякоти дотянусь. Во-вторых, они трещат о том, о чём приятно трещать. О том, что топью, в которой они проводят треть жизни, заправляет какая-то девица, ещё и гусеница, трещать неприятно.

– Центральным участком топи, и то не без перебоев, – поправляет он.

Гусеница мрачнеет и снова закуривает, а он добавляет тихо:

– В болотце я не вернусь. Если ты меня за этим позвала, боюсь, ты зря потратила время. И силы.

– Отчего же? – щурится она.

Объяснить он может. Уложить импульс в слова, притянуть за уши аргументы. Сказать, что раскаялся, встал на путь исправления, испугался финала, приближаемого шулерскими методами ухода в пограничную зону. Нагородить чуши. Или завопить, что устал жить в аквариуме, что у него вот здесь – тут нужно вскинуть руку к горлу – сплетни, слухи, домыслы и столь не соответствующая отчаянной разнузданности болота атмосфера маленького городка, где все сто лет как породнились и переругались. Или сцедить немного бреда с привкусом живой крови: в нём ожило нечто, что было мертво, приобрело значение то, что значения не имело – например он больше не в состоянии культивировать пародии, оскорбляющие неизвестный им оригинал, делать то, что ни с какого ракурса не находит красивым. Он может притвориться, что прекрасно осознаёт мотивы своих поступков.

– Не хочу.

Это является правдой лишь отчасти, ведь отлучение от болотца лишает его не только безотказных способов хождения за черту.

– И как ты теперь?

Он превентивно охреневает, начиная подозревать, что гусеница действительно вознамерилась затащить его обратно.

– Как-нибудь.

– Не хочешь в болотце – не надо, – она говорит быстро и монотонно. – Зачем ты вообще влип туда с таким ожесточением? Кому назло? Это не твой уровень. Во всех смыслах.

– Очень даже мой.

– И сейчас ты начнёшь защищать зыбкое дно или смешивать себя с не полностью разложившимся органическим веществом…

– Полностью, полностью…

– Потому что тебе не понравилось, что я рассказываю тебе, где твой уровень, а где не твой. Отмотаем назад. Не хочешь – не надо.

– А как же сачок и крючок болотного угробища?

– Боишься? – шепчет она доверительно.

Он качает головой – медленно и отрицательно.

– И правильно, никак оно тебя не достанет. Ресурсы есть, духа авантюризма – ни на йоту, потому ко мне и притащилось. Я тоже решила: перетопчется.

– Тогда остаётся последний вопрос: зачем я здесь?

Гусеница глядит укоризненно. Он заслужил. Риторические вопросы – грех, но ему нужно услышать слова произнесёнными.

– Такая корова нужна самому, – тянет гусеница. – У меня, знаешь ли, пустует куда более обширная ниша, чем у невнятных угробищ.

– И мерки для гроба снимать не придётся.

Он не понимает, зачем это ляпнул. Отыгрывал роль? Подал реплику, которую на его месте выплюнул бы человек нормальный, но не отягощённый чувством такта? Или слова ему подсказал колотый лёд, которым гремит гусеница, потряхивая шейкер?

– Кстати, спасибо за «корову», – фыркает он, когда гусеница заканчивает с перкуссией и наполняет стаканы.

– Подумала, если скажу «конь», ты психанёшь, – ухмыляется она и добавляет: – Вчера сомневалась, звать тебя или нет. Конечно, я сразу вспомнила пресловутое потустороннее обаяние и тот факт, что, касаясь тебя, я не отдёргиваю руку. Смейся, если хочешь, но то, что я произнесла, ни капли не смешно – с моей точки зрения, разумеется. Твои реакции на меня тоже было приятно вспомнить. Имею в виду не вечер, когда мы переспали – тогда тобой владело нечто иное. Я говорю о том, как ты во имя поразительно односторонней солидарности не смотрел в мою сторону, но влечение твоё ощущалось остро, выпукло, особенно на фоне болотца, где каждому полуторному моя сногсшибательность до задницы.