Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

Происходят эти показательные выступления в том тесном и необжитом доме, куда его когда-то пригласили на свадьбу, иначе плакала гусеничная конспирация.

Бледная, багряноволосая, в несвежем безразмерном свитере, она сидит на кухне за колченогим столом. Клеёнчатая скатерть почти не просматривается под пластиком. На крышках контейнеров наклейки с названием ближайшей забегаловки, в самих контейнерах – сэндвичи, салаты, роллы, булочки с мясом, лапша, в которой многовато масла…

Гусеница не проявляет интереса к еде, но прелести общепита исчезают с пугающей скоростью. Напротив хозяйки – существо неопределённого пола и возраста, из тех, кто до старости щенок: голова и конечности трогательно несоразмерны миниатюрной тушке.

Позывной уникален, ибо является фразой, по сути – императивом, отсылающим в эпоху не столь отдалённую, но закрытую прежде, чем половина болотной фауны успела повзрослеть. Кто-то, вероятно, и родиться не успел: младшее поколение – понятие растяжимое. Семь слогов, не поддающиеся благозвучному сокращению и посему произносимые лишь в случае крайней необходимости.

Не ходок за черту – ныряет в болотце за другими ништяками – но к ходокам питает слабость поверхностного толка: уважает издержки стиля – круги под глазами например.

Жрёт как не в себя. Впрочем, слово «как» – лишнее. Пьёт ещё больше, чем жрёт: заливает в горло всякую жидкость, до которой дотягивается, но предпочитает воду чуть теплее комнатной температуры.

Итак, он сидит напротив очевидно подавленной гусеницы, трескает принесённые сэндвичи, роллы, салаты, маслянистую лапшу, и притом говорит без передышек. Ведёт полусветскую хронику. Сливает секреты вышедшего из-под контроля болотца. Это его особый, жутковатый дар – не затыкаться с набитым ртом. Словесное недержание и отсутствие мозгов он имитирует столь убедительно, что клюют и теряют бдительность такие же прожжённые симулянты – аж зависть берёт – но практика показывает, что из потока хроники аккуратно изымаются фрагменты. Какие – зависит от реципиента нарратива. Мотивы цензора неведомы: они могут быть коварными и благородными попеременно и одновременно, могут вовсе отсутствовать, но закрадывается подозрение, что прожорливая находка для шпиона переживёт и болотце, и затаившуюся над трясиной гусеницу. Если не помрёт от голода.

Опустошив операционку и общепитовские контейнеры, гость извиняется, запирается в ванной, благословляет совмещённый санузел, выворачивает краны на полную мощность, засовывает пальцы в рот и под шумок извергает обед, чуть не разорвавший ему желудок. Каждый волен выбирать методы самобичевания.

Возвращается красноглазый и обманчиво посвежевший. Собирает контейнеры в пакет, чтобы не оставлять хозяйку наедине с помойкой. Сногсшибательность гусеницы ему воистину до одного места – если не считать белой зависти, которую вызывает её измождённо изысканный имидж – однако «находка для шпиона» еженедельно навещает «бедную девочку». Приносит еду, даром что сам её переводит, чай, который заваривает после словесной и анти-пищеварительной Ниагары. Слушает молчание. Кивает, сопереживает.

Он встречался с находкой для шпиона совсем недавно: вопреки обыкновению ловил пулемётные очереди псевдонимов, многоточия необоснованных «Ты в курсе», предупреждения, похожие на ангажементы, издёвки над модными сплетнями, похожие на предупреждения, косвенные сводки с нейтральной лесополосы, звучащие как послания, переданные бескорыстно и самовольно – без просьб и без ведома отправителя. С непривычной чёткостью, но словно издалека, видел безучастные глаза и нарочито голодный рот, якобы в шутку припоминающий «стрёмный и горький вечер» – предыдущее пересечение траекторий.

Мысли автоматически переключаются на то, что полусветский хроникёр с нехарактерной лиричностью называл «стрёмным и горьким вечером». Не стоит поддаваться наваждению флэшбэка – ни сейчас, ни в размытом потом.

Но он поддаётся.

В оливковом сумраке видимый мир пульсирует в унисон с невидимым. Который – невидимый?

Поздно.

Мглистое грозовое сияние придаёт трясинному ландшафту чёткость барельефа.

Пляска болотных духов, огни на взметнувшейся зыби. Не сквозняк шелестит у взмокших висков – шторм уже здесь, он вызрел в пограничных глубинах или ещё дальше, на обратной стороне глубин.

Битумное море ложится на вязкий берег.

Агония ломанных силуэтов. Экстатическая. Торжествующая.

Он с ними.

Но за чертой.

Шулерский метод выхода не применялся. Кому рассказать – посмотрят в глаза и не поверят. Пограничье хлещет из него, через него. Опять.

Всю его жизнь этот шторм засыпал, пробуждался, забрасывал в обманчивый штиль сердцевины, выносил пеной к драному небу. Нынешний вал – девятый?

Неизвестно. Неважно.

Грозовой фейерверк требует жертв. Что же это – буря или охота? Охота или жатва?

Неизвестно. Неважно.

Прямо по курсу – великий выворот наизнанку. Пограничье не будет прежним. Мириады болот на подступах к черте не будут прежними. Ватная мякоть дневного мира не будет прежней – не сможет быть.

Следующий удар молнии – вопрос мгновений. Мишеней в избытке.

В зону поражения настойчиво лезет персонаж, загробно окрашенный зеленоватой полутьмой – штормовой или болотной?

Неважно.

Гортанный выкрик. «Отвянь», в переводе на литературный. С которого языка? Не вспомнить. Неважно.

Планомерно умирающая от голода находка для шпиона – дрогнувший подбородок, безучастные глаза – отскакивает.

Охота завораживает, но охотник действует спонтанно, немотивированно, непоследовательно: игнорирует тех, кого не жалко, спугивает добычу, которой извращённо симпатизирует…

И не отшатывается от «любимого врага», то есть единственного приятеля на болотце.

«Не было ничего, ты просто временно помешался», – думает он, завязывая шнурки. – «Не в первый раз: ты же ходок за черту, видишь то, чего нет, не видишь того, что есть. Пограничную зону заволокло туманом – вот и все последствия великого выворота, а к самоубийству любимого врага ты отношения не имеешь. Птеродактили загодя наболтали условно похожую историю? Дату он выбрал чересчур удачно? Есть такая штука: совпадение. И всё-таки: там отвернулся, того пожалел, эту не тронул… Какого хрена?».

На пороге его терзают сомнения иного свойства: он понимает, что ни разу не видел гусеницу на пленэре, и пугается за неё.

Если в антураже промёрзшей повседневности он ощутит себя ободранной вороной и тут же в таковую превратится – тем лучше, пусть хозяйка безвоздушных замков полюбуется на изъяны фактуры. Но он не испытает ни капли злорадства, если его спутница потеряется в ватной мякоти, если фирменное каре – обнажающее шею, удлинённое у лица – приобретёт под солнцем дешёвый, искусственный блеск.