Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

Секунду он чувствует себя виноватым – за каждого полуторного. Потом отмечает непринуждённость, с которой она произнесла слово «сногсшибательность» – ни бравады, за которой прячется неуверенность, ни самоиронии, за которой – рана. Она знает, что хороша, и не нуждается в подтверждении, она несёт себя как чистое зло и не нуждается в оправдании, каждый её жест – выстрел, но выстрел с глушителем: никакого треска, всё по делу.

– Но шевельнулось предубеждение, окрасившее первую встречу, – продолжает гусеница. – Полыхнул макабрический свет, окутавший последнюю. Как ни странно, сомнения исчерпал до забавного прямолинейный сон – высшей пробы ночной кошмар. Если финала не считать.

Гусеница смотрит на столешницу и словно читает бегущие по ней титры:

– Я стояла у прилавка, и за прилавком тоже стояла я, а под стеклом, на льду, между гребешками и лососем, лежал мой муж. Ещё живой, но уже неподвижный. Я, которая за прилавком, утверждала, что по частям это счастье не продаётся. Другая я торговалась, объясняя, что упаковать, а что оставить. Спорили, пока он не умер – от переохлаждения или в качестве акции протеста, – она вскидывает голову. – Это ещё не всё.

– Потрясающе, – выдыхает он.

И проваливается в пограничную зону. Опять в млечный туман. Как никогда уместно – на языке вертелся вопрос: – «А кто выложил его на витрину?». Бессмысленный выпад. Гусеница сама сказала: до забавного прямолинейный сон. Она у прилавка, она за прилавком. Коллизия вокруг принятия – полного, избирательного… Да ей не позавидуешь.

А ему? Что надуло ему в сновидения стынь и глубоководную синюю смерть? Предчувствие лестного предложения, циничной подмены, почётного места на колотом льду?

Он возвращается быстрей, чем мгновенно – за секунду до выброса. Или гусеница буксует.

– Это ещё не всё, – теперь она смотрит ему в лицо, но мимо глаз. – Я обернулась и увидела второй прилавок. У противоположной стены. Противопоставленный. Как другой полюс. Но несмотря на противопоставление, он отличался от первого только положением в пространстве. Догадайся, кто собирался испустить дух на витрине. Я тебя сразу узнала. Издалека. Пересекала зал по законом жанра вечность и ещё пару часов. За это время у кассы собралась какая-то публика, и вроде даже жрать тебя – на словах – намеревались не все: что-то слышалось про отогреть и откормить… На убой, не иначе. Мне казалось, они не видели табличку: «Не продаётся по частям». Мелким шрифтом, гораздо мельче, чем на первом прилавке. «Сейчас некого будет делить, глаза уже затянуты плёнкой», – подумала я. А потом кошмар превратился в шоу, – гусеница наконец фокусируется на его зрачках. – Только что лежал, свернувшись, и вдруг – с фонтаном стекла – поднялся, проморгался, проехался оценивающим взглядом по набежавшим спасателям и сказал эту свою коронную фразочку, в которой больше эффектности, чем правды, но боже, какая ностальгия…

– Какую фразочку? – спрашивает он, готовя кисть для фейспалма.

– «У вас столько нет», – кривит губы гусеница.

Руку до лица он не доносит. Судороги смеха на сей раз беззвучны, но на глазах снова проступает истеричная морось, пока рассказ завершается торжествующим:

– Сказал и ушёл в пограничную зону. Не умер, а именно свалил. Не смогу объяснить, как это выглядело.

– Слишком хорошо для нон-фикшна.

– Было бы слишком хорошо…

– Будь всё наоборот?

Она пожимает плечами:

– Я не желаю тебе смерти. Было бы слишком хорошо, закончись первая часть так же, как вторая. Хотя бы так же.

– Да ладно. Разве ты не задаёшься вопросом, какого чёрта я сижу здесь, а тот, кто любил тебя, превратился в не поддающийся романтизации труп? Неужели не мечтаешь поменять нас местами?

Она молчит. Думает. Отвечает:

– Мне кажется, ты успокоишься, если я скажу, что ты прав. Убедишься в моей откровенности или ещё в чём… Я предпочла бы видеть его живым, но так, как ты формулируешь, я вопрос не ставлю.

– Господи, – он закатывает глаза. – Ты лучше меня.

«Или ты лицемеришь. Или любовь не была взаимной», – заключает он не вслух, и тут же мысленно, но отрезвляюще, бьёт в собственную челюсть: – «Хватит судить по себе!».

Красное золото в стаканах сменяется талыми лужами на донышках. Он спрыгивает со стойки.

– Мне нужен союзник, – шепчет гусеница.

– Это не так называется.

– Как ни назови. Шастать в пограничье можно не только из самой вонючей трясины. Повторяю, не хочешь нырять в болотце – не надо. Мне даже на руку твоё намерение туда не соваться. Мне нужен стержень для остальных ярусов. Знакомых лиц не увидишь, гарантирую.

– Из меня получится хреновый стержень, – замечает он. – Я не стану торчать здесь безвылазно.

– Это не обязательно.

– Не сочту своим долгом являться по первому требованию.

– А второе требование тебя взбесит, если решишь не являться. Это можно понять.

– Моё душевное равновесие не будет зависеть от твоего настроения.

– Не подозревала в тебе ни души, ни равновесия, – гусеница делает вид, что шутит. – Меня всё устраивает.

Он утекает за дверь, ничего не обещая и ни от чего не отказываясь.

Обнаружив за пределами дома день, он отворачивается от солнца и спускается по бульвару вдоль горной гряды сугробов, наивно усугубляющих сходство гусеничного жилища с зачарованным замком. Рыхлая коричневая кашица сменяется соляными озёрами, соляные озёра сменяются коричневой кашицей – по щиколотку, по середину икры, по колено. Сопротивление ландшафта раздражает, веселит, пробуждает конкистадорский азарт. В конце концов он штурмует Анды и дальше идёт по гребням, поскальзываясь на заледеневших скатах и проваливаясь в рассыпчатый холод.

Птеродактили летят за ним с неразборчивым ропотом. Переваривают, перемалывают. Готовятся пересказывать. Он шипит через плечо запальчиво и ехидно:

– Всё равно вам никто не поверит!

– Тем и живём, – отзываются птеродактили. – Тем и живём.

Не поспоришь.

Он идёт по разомкнутому кольцу бульваров, думая о пустяках – о законах жанра.

Есть женщина, она же – хтоническое существо. Женщина молода и красива как смертный грех, значит хтоническая тварь сожрёт всякого зазевавшегося и косточки переварит. Одного уже сожрала, второй должен завершить композицию – лечь на блюдо, проиллюстрировав безысходную мораль страшной сказки, или оставить ламию без обеда, а лучше без головы. Непробиваемо мужской взгляд на положение вещей. Или просто непробиваемо человеческий?

Он воображает лесной тракт, кавалькаду всадников и одинокую девушку у дороги. Вероятно, привлекательную: в древесном сумраке не прокажённая – уже красотка. Девушка молчит, всадники перешёптываются. Типичный случай: «и хочется, и колется, и рыцарский кодекс не велит». Положим, рыцарский кодекс всадников не отягощает, но ситуация стрёмная. Спустишься с коня, а прелестное создание как откроет пасть… Всадники летят мимо. Демонизация отлично работает щитом, пока не начинается охота на ведьм. Положим, всадники в ламий не верят и всё-таки останавливаются с не самыми возвышенными намерениями. Что ж, он надеется, прелестное создание откроет пасть. Когда существо виктимной наружности, независимо от пола своего, снабжено зубастой воронкой – это прекрасно само по себе. Иногда.