Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

Гусеница достаёт новую сигарету, но не поджигает её. Изрекает:

– Когда этот потрёпанный организм влез в долги, чтобы в любви объясняться с кольцом в дрожащих пальцах – не потому, что рассчитывал на согласие, а потому что без кольца не «про любовь», а «как всегда» – это было хренеть как романтично. О, вижу: теперь ты считаешь меня клинической идиоткой.

Так он понимает, что исповедальный покерфейс треснул, и за ним проступила физиономия «Не хочу ничего говорить, но всё равно скажу».

Опять, опять. Порядок знакомых слов изменён, часть лексических единиц вырезана, несколько строк добавлены – и пожалуйста: другая песня, другие голоса, другая акустика, но скулы по-прежнему сводит от неловкого узнавания, от не подлежащего произнесению, осипшего, трагикомического: «Где я это всё уже слышал?».

Идиоткой он гусеницу не считает, но начинает подозревать, что сердце под лунной плотью занято не только перекачиванием крови. Внезапная нежность невесома как фонарная лужа на глухой стене, а вспыхнувшее сострадание почти оскорбительно.

Сейчас бы выпасть в пограничную зону – недалеко, ненадолго. Не разжимая зубы в дневной мякоти, проржаться хором с замшевыми стервецами, от души поаплодировать покойному приятелю, ибо явиться на сцену бесповоротно скомпрометированным, усугубить дело топорным, непосредственным, безответственным подкатом недолюбленного подростка и добиться эффекта, не противоположного желаемому – это высокий класс. Сейчас бы качнуться за черту и сквозь млечную пелену наблюдать, как выползает на грязный снег и нарезает круги вокруг скамейки собственное сердце, по ряду свидетельств существующее исключительно для перегонки крови, а то и просто для красоты. Однако без шулерских катапульт в пограничье можно рухнуть по случайности, но не по прихоти.

Поэтому он торопливо закуривает, а гусеница усмехается:

– Так мы начали делить постель и прочие поверхности. Больше ничего не изменилось: мистерии этажей над топью венчали нас на свой лад, а про идею устроить мякотный водевиль – вступить в официальный брак – мы толком не вспоминали. Насчёт болотца я выдвинула требование: присутствовать, но не нырять. Он пошёл дальше: обещал, что будет счастлив без вылазок за черту. Мои ожидания не были обмануты: счастлив он был неделю, а потом – брызги фонтаном – сиганул в обожаемое пограничье. К тому же он был патологически неверен. Да, это я говорю. Возможно, он из принципа влипал в истории, которые режиссировала не я, или по природе своей был из тех, кому дай гермафродита – заведут девочку на стороне и мальчика, чтобы с ним изменять девочке, и станут обоим изменять со своим гермафродитом. Смешно тебе? Чего ты ржёшь, если тебе не смешно? Как докатилось до свадьбы… По-дурацки. Ты замечал, что люди, в сущности, не выходят из младенчества? Когда их что-то гложет, они не могут подать иных сигналов, кроме нечленораздельного рёва, но взрослые особи осваивают речь, и это окончательно запутывает дело. Они думают, что делятся информацией, а получается рёв, только составляют его не всхлипы и крики, а штампы, снятые с чужих языков при невыясненных обстоятельствах. «Давай уедем», – сказал он мне. Обыкновенная пьяная истерика, идея фикс – «Давай уедем». Будто ему не всё равно, откуда шастать в пограничную зону. «Я умираю от холода в твоих безвоздушных замках». Ага, безвоздушные замки – ад, цирк, эшафот, ледяная пещера и раскалённая сковородка в одном флаконе, самое страшное, что можно вообразить… Ан-нет, из ватной мякоти он сбежал в левое болотце и даже оглядываться лишний раз не желает. «У нас всё не как у людей». Действительно, с чего бы: у нас – и не как у людей? Следом: «Насилие над собой требуется только от меня, а ты продолжаешь делать то, что делаешь». В ту ночь я наревела много такого, чего не имела в виду. Даже не думала. Сказала, что он любит лишь себя в пограничной зоне, а ко мне прибился, потому что так удобней. Напомнила, что его дом, красивая обёртка, пища, которую он поглощает столь избирательно и с таким трудом, но без которой сдохнет, яды не болотного образца, которыми он разнообразит свой досуг – мои. Спросила, что он может предложить мне в качестве «нормального человека». По-моему, тебе захотелось меня выпороть.

– Железным прутом, – кивает он без улыбки, но тут же добавляет: – Крайне справедливая отповедь.

– Которая неизвестно откуда вылезла и неизвестно что означала. Зачем мне «нормальный человек»? Я, может, и спать бы с «нормальным человеком» не смогла. Зачем мне что-то «предлагать»? Мне повезло, у меня всё есть. Конечно, мы страстно помирились – настолько страстно, что от безысходности поженились. Очередная жалкая попытка объясниться заимствованными способами. Теперь думаю, мириться надо было ещё активней, вышибить из «благоверного» запоминалку вместе с мозгом… Но этот поезд было уже не остановить.

– Боги мои… – его прорывает и почти уносит. – Блестящая ветошь! Блестящая болотная ветошь! Добыча происхождения сомнительного, читай не вызывающего сомнений… А я уже сутки недоумеваю, зачем оно тебе сдалось – неужели из спортивного интереса? Засада. Замкнутый круг. Делать назло, действовать по приказу… И то, и другое – антонимы свободы.

– И кого эта мудрость хоть раз остановила? – спрашивает гусеница с нехорошей вкрадчивостью. – Знаешь, что мило? Из тебя так и прёт сочувствие к моей персоне, которого я вообще не ожидала, но ты на его стороне. Если я скажу, что он был ненадёжен, эгоистичен, жесток, и сам себя загнал в порочный круг – ты не станешь спорить именно потому, что ты на его стороне и оттуда меня жалеешь.

Формулирует она чётко: не придерёшься. Конечно, он на стороне своего приятеля – где же ещё ему быть, и речь не о раздаче резолюций «прав» и «виновен» – он таким не занимается. Слушая гусеницу, он мчится по зеркальному лабиринту, который тем и отличается от зеркального зала, что кроме стен имеет коридоры. Бежит, не глядя по сторонам, в противном случае крышу снесёт с концами, но гонка с завязанными глазами чревата не только ударами о стекло. Сквозняк, шорох, хруст, ругательства, смешки… Не врезавшись, принял бы встречный вихрь за очередного себя – преломлённого, отражённого. Но осязание не лжёт, в объятиях его – другой, того же поля – макового, не иначе – ягода, верней, недозрелая коробочка, но однозначно – другой. Которого легко не судить и не оправдывать. Принимать таким, каков он есть. Почти любить.

– Насчёт жестокости перегнула палку, – шёпот гусеницы выдёргивает из морока. – Он мне мстил – это факт, но, полагаю, искренне путался в мотивах, когда нырял в болотце и жертвовал своими интересами, снижал количество (но чаще – качество) несанкционированных пограничных вылазок ради блестящей ветоши…