Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

– Ладно, зато он тебя видит.

– И что имеет сказать?

– «А-ха-ха».

– Всё настолько запущено?

– Запущено. Настолько. Но не с тобой. В целом. Насмотрелся в своё время – по моей милости – на крошечные экосистемы, где каждый – дурное пророчество и неудобно правдивое зеркало для другого, где один падает за всех и отбрасывает тревожные тени на лица рядом дрейфующих, примерил на меня с десяток чужих, но вполне подходящих саванов, готовых и неизбежных… Судя по некоторым симптомам, не успел переварить тягостное впечатление – хотя, по чести, в его ли положении дёргаться по мелочам? – а тут ты во всей красе. «Никогда такого не было, и вот опять». Приграничные катапульты – ещё ладно бы, но специфическая фактура и романтические патлы в нагрузку – это уже ни в какие ворота.

Приятель ржёт, потом повторяет задумчиво:

– Дурное пророчество и не льстящее тебе зеркало…

– Льстящее, на мой вкус, но кто кому espejo 4 4 зеркало (исп.) … Зависит, полагаю, исключительно от того, на чьей мачте воронье гнездо, в котором сидит наблюдатель. Короче, забей. Прошу извинить мою несдержанность.

– Ходок за черту, беседующий со стенкой, отнюдь не экзотика, – шепчет визави с интонацией покаянной. – Я бы не обратил внимания, даже в тот раз, когда ты смотрел мимо меня и вслух общался неизвестно с кем, но проскочило словосочетание, которое меня дёрнуло: воздушные за… Не то, заговариваюсь. Лабиринты. Воздушные лабиринты. Ты сейчас опять смотрел мимо и выглядел совсем как тогда, и я решил…

– Воздушные лабиринты – это к нему, ты правильно понял, – подтверждает «ходок за черту, беседующий со стенкой». – Но если бы ты его видел… – гортань царапает хохотом, – и, увидев, здоровался… Да-а-а, это было бы слишком!

Рука, беззастенчиво встряхивающая его за ворот, способствует многообразию, но не мощности звуковых волн.

– Почему? Почему это настолько смешно?

– Долго объяснять, – отшатывается он, стирая морось манжетой.

– А если в двух словах?

– Воздушные лабиринты.

– Принято, – усмехается любимый враг, никогда не настаивающий на внятных ответах.

Буйное веселье откатывается, обнажая неловкость и горечь. Он презирает себя за очередную пробоину в панцире, за окольную откровенность, за навязчивые идеи, за остаточный тремор, посему выкручивает себе руки, вытягивает жилы. Тоненькой струйкой монолога из тела сливается дух:

– Два принципиально разных состояния: говорить с ним по привычке и чуять, что эта сияющая эктоплазма, эта ненасытная антиматерия действительно есть, но любому нормальному человеку ясно, что по факту разницы никакой.

– Любому нормальному человеку ясно, что пограничная зона – бред угасающего сознания, и в глубине души я – самый озлобленный скептик, пока меня туда не уносит, – собеседник вновь оборачивается и спрашивает вкрадчиво, еле слышно: – Друг?

Мягко ступает меж любопытством и осторожностью. Пользуется тем, что всякое слово вне контекста может иметь кучу переводов или не значить вообще ничего, но это не тот случай, когда нужно перебирать лексические единицы, чтобы донести или подретушировать суть, поэтому он кивает, дёрнув бровями:

– Лучший.

– О, у тебя и такое водилось. Водится. Я хотел сказать «водится».

Что же сотворила с его лицом форма прошедшего времени? Ни прикрыться улыбкой, ни устыдиться не получается. Разглядывая изнанку фразы «У тебя и такое водилось», он чувствует себя беспардонно везучим и попутно плывёт в пустоте, проникаясь чужим одиночеством, ощущаемым как собственное, познаёт безбрежную soledad 5 5 одиночество, пустынная местность, тоска по кому-либо (исп.) , которую не с чем сравнивать.

Машинально ищет точку опоры. Сгребает ворот сидящего напротив. Тот как подкошенный падает навстречу.

Столкновение отмечает секунду, когда мир растапливается и взбалтывается до живой мглы, через смерчи которой они выходят в пограничную зону.

Пейзаж прикидывается бесхитростным и знакомым: плавные почвенные перепады, густое зелёное марево на горизонте.

Они стоят на просёлочной дороге. Вечернее солнце настояно до июльского концентрата, но горьковатый воздух по-весеннему подвижен и пахнет ночью. От контраста башенку сносит.

Зрение не фокусируется на дальних деревьях, соскальзывает с качающихся у ног стеблей.

Компаньон по вылазкам не ослабляет хватку. Он тоже не разжимает пальцев.

Эскизный ландшафт что-то говорит им обоим. Очевидно, каждому своё.

Прожилка разнотравья и параллельные колеи ныряют во внушительных размеров лужу, чья форма напоминает обгрызенный овал, помятый ромб или – с большой натяжкой, но неотвязно – человеческое сердце. В отличие от прочих элементов пейзажа, колдобина и её жирно подтопленные берега рисуются отчётливо.

Парочка ходоков за черту балансирует у кромки воды – там, где лужа узкой протокой соединяется с придорожным прудом. Мизансцена кажется забавной, но кривящая рот усмешка ещё не осмыслена. На первый план пробиваются образы, навеянные эскизным ландшафтом. Он отворачивается от своего попутчика, от лужи в подтопленных берегах, от мелководного – если не считать срединной впадины – пролива…

Шафрановое солнце, июльский концентрат, просёлочная дорога, дребезжащий велосипед – ещё не антиквариат, но уже ретро. Длинноногая девушка в джинсовых шортах крутит педали на аналогичном памятнике материальной культуры. Пешие персонажи – слава богу, редкие – сворачивают головы. Не шорты чрезмерно коротки – ноги до безумия хороши. Он бросает руль, показывает недобрые жесты с двух рук. А предпочёл бы стрелять без предупреждения.

У неё обгорели плечи – это объясняет рубашку, которую она не любит за неудобный крой или за излишнюю декоративность. Он не помнит наверняка. Зато помнит, что вышивку – белым по белому – он обнаружил не глазами, а пальцами, и что шнуровка, расходясь, не открывает ни одной родинки из созвездия под ключицами.

Кипенный хлопок раздувается на ветру.

Он представляет спутницу во флорентийской мастерской – переодетой в мальчика. Хочешь возрождаться в унисон с эпохой – оставь локоны, спрячь остальное.

Зачем тебе ренессанс, когда тут такое…

Мастерская подменяется палубой. Теперь спутница замаскирована под юнгу. Ненадолго. Несколько лет – предел. Вот она уже на другом корабле, и облачение её – не маскировка, а дань привычке и утилитарности. Батист – условно белый – треплет пассатом. Сама себе хозяйка, последняя любовь, потерянная на прекрасных условиях: живая и злая.

Шафрановое солнце, дребезжащий велосипед. Длинноногая девушка крутит педали на таком же.

«Анахронизм!», – шипение адресовано узлу на её затылке, – «Чудовище! Саргассово море…».