Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

– Одного не понимаю, – он слегка пошатывается на своей жерди, должно быть, перекурил. – Почему ты оставляла у себя его трофеи, почему позволяла появляться новым?

– Отличный вопрос, – гусеница смотрит в сторону. – У меня было два варианта: швырять в мусор свидетельства независимых прогулок по трясине, отправлять любовника в опалу, шантажировать его разрывом, которого я не желала, или получать извращённое удовольствие. Я опять выбрала второе. Принимала «трофеи» как ритуальные подношения, которыми они отчасти и были. На материальные подтверждения собственной ценности подсаживаешься плотно, даже если вся эта блестящая ветошь гроша ломанного не стоит и даром не нужна, – она резко оборачивается. – Ну, что я тебе объясняю.

Он выпускает дым и от комментариев воздерживается.

– Я произнесла слово «ритуальный», – продолжает гусеница после паузы. – Любые церемонии затягивают – куда там вашим вылазкам за черту. Заметишь в очередной раз, что у «благоверного» увлечение на болотце, дёрнешься, потому что в объятиях сего увлечения он смотрится непростительно хорошо, накрутишь себя, изловишь «благоверного», чиркнешь зубами по шее и поймёшь: вот зачем они такие острые. Опять с кем-то путался без меня? Дай пожрать и гуляй с чистой совестью. Убаюкивающий обряд, никаких разборок. В общем, любовь не мешала ему быть тем, чем он был. И мне до сих пор не мешает, – она сползает со скамейки. – Пожалуй, хватит с тебя исповедей.

– Две Ave и три Pater Noster 3 3 Ave – Радуйся, Pater Noster – Отче Наш. Дополнительное чтение молитв – мягкий вариант епитимьи, налагаемой на кающегося. , – выдаёт он скороговоркой.

Гусеница зависает. Дешифрует. Вздрагивает углами губ, изгибает бровь:

– Неплохо. А на контрасте с «грейпфрутом» так просто убойно.

Они идут по бульвару – школота школотой. Он – в куртке с катышками вылезающего синтепона, она – в пыльно морских сапогах, загубленных кашицей и соляными озёрами.

Красивая пара, которая не пара.

Им бы распрощаться, не повторять ошибок, не лезть в петлю, но правильное решение отдаёт не сахарной ватой.

Союз заключается в молчании: шаг за шагом, шаг за шагом.

Он не вступает в безвоздушные замки – он всего лишь провожает гусеницу домой.

Многоуровневый надболотный мираж сам сгустится вокруг него – исподволь, плавно, неуловимо, хотя химерам над топью нечего противопоставить млечному туману, через который он и будет на них смотреть, пока…

Пока он ничего не обещает и ни от чего не отказывается. В любой непонятной ситуации – усугубляй. Это не девиз, но обычно так и получается.

Загубленные сапоги отправляются в мусор, не удостоившись прощального взгляда. Оккупированный безымянным баром подъезд рогат от перевёрнутых стульев и, если приглядеться, не так уж пуст.

«Зашибись», – шуршит он между смешком и кашлем. Присутствием отсутствующих его давно не удивишь. Потому и «зашибись».

– Два часа до заката, – гусеница исчезает на втором этаже.

Он задерживается на первом, огибает стойку и оказывается лицом к лицу с тенью, очень похожей на него самого.

Если разобраться, не такой уж похожей: у визави, например, прямой нос героя-любовника, а у него – натурально злодейский, хоть плачь, но плачет он лишь моросью посреди сухой грозы хохота, которая, впрочем, не за горами.

Он смотрит в морёные глаза своего приятеля и падает в лихорадочно дождливую ночь – в первую болотную осень.

В бархатные лианы пыли, наводящие на подозрение, что воспоминание принадлежит не гусеничной квартире.

В расщелину между стеной и спинкой дивана, который он упорно принимает за пианино, хотя прекрасно знает, что это диван.

– Скажи…

Реплика увязает в разжиженном времени. Любимый враг вытирает лоб его толстовкой (свою где-то оставил) и не запрокидывает голову – роняет. Под россыпями мурашек пепельно очерчивается яремная вена. Пальцы мнут рубашку с мрачным упрямством, угол воротничка невыносимо остр, особенно в соседстве с призывно вздрагивающим кадыком, но зацикливаться на бритвенном обаянии не стоит: его пальцы заняты тем же, озноб и жар пробивают его с той же симультанностью. Несколько утешает крыло расстёгнутой ранее манжеты. Восстановив логическую цепочку, он освобождает второе предплечье, выдирает рубашку из-под ремня, пуговицы из петель. Дышать становится проще. Уперевшись виском в стену, приятель следует его примеру. Пограничный сквозняк просачивается под рёбра, лишая власти тошноту и температурные сбои, наполняя смыслом увязшую фразу: «Скажи что-нибудь на том, другом языке».

Он говорит. Признаётся, что позывной любимого врага, отсылающий к парусам и пороху, при всей своей звучности раздражал его с детства. Замечает, что иначе как «первый класс, штаны на лямках, сопли пузырями» это неприятие не обозначишь.

– Переведи… – выдыхает визави с хмельной ухмылкой, и, пошатнувшись на подстрочнике, чудом не впечатывается лбом в его подбородок: – Даже ром бесит?

Ответ, отчасти несправедливый, сопровождается гравюрно заносчивым поворотом головы:

– Ты хотел сказать, ромовый напиток?

– О боже… Праздник для глаз.

В голосе приятеля – больше, чем бешенство, больше, чем восторг, а он продолжает, его понесло:

– Спирт с отдушками и сахаром, подозреваю, не с тростниковым?

Горячечный шёпот:

– Переходи на родной.

– Проблема…

– Блин, ты знаешь, какое наречие я хочу…

Пренебрежительные комментарии и подробное перечисление предпочитаемых сортов рома перетекают в не подлежащий расшифровке нарратив – бессвязные фразы, шумные выдохи, хриплые напевы, ни один из которых не разрешается в тонику. Веки слушающего – истончённые, тёмные, беспокойные – сомкнуты, руки в сомнамбулической пляске блуждают по стене, лианам пыли, переплетённым ногам. Сквозняк стремится стать ветром.

– Я переписываю историю. Кажется, слегка перерисовываю географию…

– Переписывается? – спрашивает он на языке, который понимают оба.

– Не то слово… – морёные глаза медленно открываются. – Только местами вообще не так, как мне хотелось.

– Это уж как водится, – угол его рта непроизвольно дёргается, прицел взгляда сбивается.

– Ну привет, – бросает любимый враг через плечо.

Подскочить разжатой пружиной мешает положение тел, втиснутых за пианино, которое диван, но четыре коленки взлетают синхронно. Сердце лезет через горло:

– Ты видишь? Видишь? Видишь?

Веки его приятеля темнеют пуще прежнего, губы выцветают до ч/б формата, отрицательно мотнувшаяся голова врезается в стену, рука в поисках равновесия цепляется за расстёгнутый ворот обезумевшего товарища, который тянет с показной невозмутимостью: