Давид Павельев - Сто причин сойти с ума

Да, я предпочёл бы пытки, истязания и даже мучительную смерть этой бесконечной агонии – смотреть на то, как вырываются наружу самые тёмные звериные инстинкты. «Человек – не возвышенное существо! – кричит очередной их кумир. – Человек – это мерзость! Скверна! Дрянь!» И в восхищённых взглядах толпы ответ: «Да, мы гадкие ублюдки и негодяи! Мы отвратительные подонки и мерзавцы! И нам хорошо! Мы ничего не хотим с собой делать.» Проще было бы не участвовать в выставках или вовсе забросить живопись, но я не мог. Не мог жить по-другому.

Я рисовал с самого раннего детства, сколько я себя помню. Я рос мечтательным, замкнутым ребёнком. Игры со сверстниками, шумные забавы всегда были мне чужды. Мне хотелось убежать в лес и быть там. А после унести с собой частичку этой лесной гармонии. Унести с собой каждую травинку, каждую бабочку, каждый лист. И ещё прихватить с собой свежий ветер, терпкий запах дуба, ласковый шепот кукушки. Тогда, в детстве, мне становилось жутко при мысли, что через какие-то несколько месяцев придёт мороз, и многое из всего этого умрёт. Но мне казалось, если то, что я нарисую, обретёт жизнь в моём альбоме. Чуть позже, уже в юношестве, я стал замечать, что есть то, что ещё красивей, чем лес.

Многие ли замечают, какими красивыми бывают человеческие лица? Конечно, не всегда. Иногда лицо может исказить омерзительная гримаса. Это всегда происходит в тот момент, когда на миг в человеке просыпается что-то нечеловеческое. Когда один причиняет боль другому, колет словом, поступком или даже безразличием. Я научился тонко определять по лицу человека, о чём он думает. Если о какой-либо лжи или суетной мелочи, не делающей чести ни ему, ни всему человечеству, лицо перестаёт быть красивым. И в такой момент мне очень хотелось сказать: «Зачем? Зачем уничтожать свою красоту? Зачем очернять себя? Зачем казаться хуже, чем на самом деле?» Мне даже хотелось обидеться на такого человека, выказать ему своё презрение, чтобы он одумался. Но я никогда не мог по-настоящему презирать. Потому что помнил, каким красивым может быть лицо, когда человек думает о том, как сделать мир лучше, как помочь ближнему, как сделать что-то хорошее. Это будто бы на небе зажигаются мириады звёзд, и я прощал людям их изуродованные лица, веря в то, что время красоты обязательно настанет. И я никогда не говорил никому тех слов, которые мог бы сказать. И своими портретами тоже не говорил этих слов. Я всегда хотел запечатлеть человека с его светящимся лицом. А позже, когда я стал зарабатывать этим на хлеб, обнаружил, что отнюдь не все люди могут быть красивыми настолько, чтобы я мог их нарисовать. Ко мне приходили люди, чьи лица превращались в маски. Это были разные маски, будь то карнавальные или похожие на маски африканских колдунов – в лучшем случае равнодушные, в худшем, с оскаленными клыками. Мне хотелось верить, что где-то под маской скрывается лицо, которое тоже может быть очень красивым, хоть иногда, хоть на какой-то короткий миг. Но их невозможно было разглядеть. Маски уже приросли к их лицам, они стали от них неотделимы, и сколь я не старался, а не мог даже представить себе, какими были бы их лица в момент красоты. В таких случаях я отказывался от работы. Отказывался от денег и предпочитал голодать. Я предал бы красивые лица, если бы за деньги изображал безобразные. И именно тогда меня впервые назвали Савонаролой. Да, да, именно тогда. Все, и даже те немногие, кого я считал своими друзьями, награждали меня разными нелестными эпитетами. Они называли меня «моралистом», «резонёром», «дон кихотом», «ханжой». А что я мог им ответить? Ведь и их лица иногда бывали такими прекрасными. Но они этого не понимали, к сожалению… Мне часто казалось, что эта истина доступна только мне, из-за моих прогулок в лес. И я ловил себя на страшной мысли: а что, если бы их не было? Что, если бы я не почувствовал эту гармонию, эту красоту, и даже не видел бы красоту лица? Я был бы вполне обыкновенным человеком, у меня было бы много шумных знакомых, о красоте которых я оставался бы в неведении. Тогда бы я оставался в неведении и об уродстве. А постоянная их смена не заставляла бы меня плакать! Если бы я этого не замечал, всё было бы по-другому. Совсем по-другому! Было бы легче… Но я должен был это нести, сколько хватало сил…

…здесь, в добровольной изоляции, не видя ни красоты, ни уродства, я вынужден выходить на прогулку, чтобы не вызывать недовольство доктора, искренне беспокоящегося о моём здоровье. И тогда мне приходится контактировать с остальными пациентами. Например, с прокурором. Странно, что он и в самом деле был прокурором. Ему-то не нужно примерять на себя чужую личину. Почему-то этот некогда солидный, а ныне осунувшийся, лысеющий человек испытывает ко мне неподдельный интерес, будто бы я замышляю какое-то преступление.

В первое утро он подошёл ко мне с шахматной доской. Не терпящим возражений тоном большого начальника он осведомился без всякой вопросительной интонации:

– Сыграем?

– Я играю не очень хорошо, – как мог вежливо ответил я. Мне хотелось побыстрее от него отделаться, но это оказалось не так просто.

– Бросьте, молодой человек. Это не отговорка. Главное, знаете правила.

– Но мне не нравится шахматы.

Он сделал вид, что удивился.

– Зря. Вы, я вижу, человек честный. А честные люди любят играть по правилам. В шахматах, видите ли, нельзя преступить закон. Даже самую малость.

И мне пришлось играть с ним. Вдобавок, он учинил мне настоящий допрос.

– Я вижу, вы совершенно не интересуетесь тем, что происходит за стенами нашего уютного заведения.

– В самом деле.

– Если хотите, я оставлю вам мои газеты. Доктор великодушно снабжает меня ими каждое утро.

– Неужели в них есть хоть капля правды?

– Правда? Да её-то я в них и не ищу. Мне всё известно и так. Через мои руки прошло столько свидетельских показаний, что я знаю обо всех нынешних героях больше их самих.

– Зачем же тогда читаете?

– А затем и читаю, что «развесистая клюква» – это то, что мне как раз надо. Человек нуждается не в правде, а в сказках. Ран они не лечат, но обезболивание непременно дают.

– Странно слышать это от вас.

– Что же странного? А ведь вы тоже считаете, что я совершенно здоров.

Я сделал вид, что меня задели его подозрения.

– Мне-то какое до этого дело? Я не сую нос в чужие дела.

– Да бросьте. Жажда справедливости – двигатель любого человека. А я, по-вашему, нахожусь здесь совершенно не справедливо. В лечебнице должны быть только страждущие душевной помощи, а не отставные чиновники, прячущиеся от всего света.

– И ничего такого я и не думал.

– Конечно. Вы думаете по-другому, потому что не знаете всей картины. Это, знаете ли, у нас всеобщее бедствие – видим, как извивается что-то длинное и толстое, и думаем, что это змея. А на деле это слон, чей хобот торчит из-за угла. Так и в моём случае. Вот знайте: ни одной копейки казённых денег на моё «лечение» не потрачено. Я человек не бедный, и потому самолично оплатил своё здесь пребывание. А заодно пожертвовал крупную сумму на медикаменты настоящим пациентам. Справедливо это, по-вашему?