София Шуленина - Цвет тишины

– Не каждые родители вот так пойдут изучать язык жестов.

– Им повезло с родителями. Когда Ханс играл в хоккей, родители всегда приходили посмотреть игру, поддержать его. И Ирсу тоже не кинули. Поддерживают и его, и ее. Когда Ханс ломал на игре ноги, они ездили к нему в госпиталь каждый день. Когда понадобилось изучать язык жестов, они взялись изучать язык жестов. Потому что они семья. Так всегда Ханс говорил. Мы же семья.

– Да, – Тори кивнула, – повезло.

Теперь все это было в прошлом. Картинка потихоньку стиралась из памяти. Сейчас, на темной набережной, плечо к плечу с Тори, Тахти попытался вспомнить их лица – своего отца, Ханса, Ирсы, их родителей. Общие черты вспомнил – дорогие костюмы отца, его темные волосы, привычку сдвигать брови на переносице. Вспомнил широкую спину Ханса и тоненькую фигурку Ирсы, рядом с ним она всегда выглядела как ребенок. Но написать по памяти портрет он бы уже не смог, даже если бы владел кистью. Постепенно настоящее вытесняет прошлое, и мы уже помним не прошлые события, а истории, которые рассказывали другим. Так работает память. Так она пытается уберечь нас от боли. Не очень успешно.

– Придумала! – сказала Тори. – А давай ты меня научишь языку жестов? Я тогда тоже смогу с Юдзуру разговаривать.

– Да я ж сам его не знаю толком.

– Но вы же как-то разговаривали?

– Вот именно что как-то. Серый меня по сто раз переспрашивал.

Тори заглянула в его лицо.

– Почему ты называешь его Серым?

– Он сам попросил, – Тахти пожал плечами.

– Почему?

– Не знаю.

– Научи, – сказала Тори. Она обогнала Тахти и теперь шла спиной вперед, и глаза ее слезились от ветра. – Мне грустно, что он всегда один.

– Ладно, – сказал Тахти. – Но я тебя предупредил.

Она засмеялась и снова пошла с ним рядом. Они шли рядышком, словно так им было теплее.

Вот она, совсем рядом, навьюченная и уютная в своем бесконечном пушистом шарфе. Тахти хотелось зарыться лицом в ее шарф, обнять ее, коснуться груди… Как в тот день, когда они впервые переспали. Что бы он ни делал, все равно возвращался к тому дню, лелеял его в памяти. Они сидят за одним столом, ее волосы падают вдоль тонкой, белоснежной шеи. Она не улыбается, и ее поэтичный, слегка нуарный образ выглядит болезненно и прекрасно. От нее пахнет мятой и ириской, как из китайской шкатулки, она сидит совсем рядом, и их колени соприкасаются. Ее руки играют с невидимыми птицами, то и дело порхая у его плеча. Тахти уже не дышит, он забыл как это делается, он весь принадлежит ей, он дышит ей.

И как только все это получилось, что он встречается с девушкой, чья молочная кожа соткана из света полной луны, и может дотянуться до ее души, коснуться кончиками пальцев горячего, невесомого птенца, которого она лелеет в своих тонких руках? Он знал ее так интимно. Знал ее привычки, настолько личные, что сводят с ума.

Она смеется как колокольчик. Когда она касается его плеча, ее касание мягче перышка. Когда она шепчет на ушко всякую чепуху, по его спине бегут мурашки. Когда она сворачивается клубочком около него, внизу живота разливается тепло.

Они шли по набережной. С моря летел ледяной воздух вперемешку с колкими брызгами. Море бесилось в темноте. Дома бросали на набережную прямоугольники света. Тахти посматривал на окна. Там, в тепле и тишине, прятались от непогоды люди. Как бы он хотел оказаться сейчас в одном из таких окон, там, внутри. Они бы пили чай, говорили о чем она захочет. Тори грела бы руки о чашку чая, он бы накинул ей на ноги плед. Он хотел, очень хотел спрятаться от ледяного ветра, и утащить Тори с собой. Запереть дверь. И быть с ней.

///

Тахти было пятнадцать лет, когда он получил травму на соревнованиях. Он помнил, как открыл глаза, и оказалось, что он лежит на земле, а вокруг него на коленях стоят люди. Он не помнил, как оказался на земле, не помнил, что произошло. От боли он метался, кричал, а тело было как будто не его. Медики, тренер, ассистенты – множеством рук его подняли на носилки, закрепили ремнями и увезли. Он запомнил их темные силуэты против света, он смотрел на них снизу-вверх, свет мелькал, становился то слабее, то ярче.

Под капельницей в реаномобиле ему стало чуть легче, боль притупилась, перед глазами все плыло туманом. Он лежал на спине, с него срезали одежду, укрыли торс пледом. В ушах стоял монотонный пульсирующий гул, не то голоса, не то шорох колес по шоссе, не то галлюцинации. Только позже он догадался, что это сирена. Его везли в госпиталь с сиреной и мигалками.

Он не помнил, как его растянули на операционном столе, как подняли повыше левую ногу, месиво из осколков костей, мышц и крови.

В следующий раз он открыл глаза в реанимации. Он лежал на больничной кровати, укрытый тонким одеялом, над головой висел пакет капельницы, на лице, руках и между ног были трубки, левая нога была плотно перебинтована, подушки под головой не было. Он не помнил, как оказался в госпитале, не мог вспомнить, что произошло. Его вроде куда-то везли, но он не мог вспомнить, кто, куда и почему, и было ли это вообще на самом деле, или ему приснилось.

Он увидел отца – тот стоял по ту сторону стеклянной двери. Врач ему что-то говорил, отец не отвечал. Тахти попытался поднять руку и помахать ему, но тело было слишком слабым, и ему не хватило сил. Он попытался улыбнуться, позвать отца, но отец его не услышал – потому ли, что Тахти звал слишком тихо, или потому, что не захотел. Он уехал, так и не зайдя в палату.

Зато приехали родители Ханса. И сам Ханс. И Ирса тоже. Они улыбались ему и уверяли, что все будет хорошо. Он пытался улыбаться, кивал едва заметно. Ирса присела на краешек его кровати, положила рядом с ним плюшевого медведя, осторожно подхватила его ладонь. Ханс стоял с ней рядом, он сжимал ручку на боку кровати, и костяшки его пальцев побелели, но голос оставался спокойным. Родители улыбались и говорили ласковыми, негромкими голосами. Половину слов Тахти не понимал, но был благодарен им уже просто за то, что они зашли. Медсестра их еле выгнала из палаты спустя полчаса вместо положенных десяти минут.

Позже, когда Тахти вернулся в школу на костылях, отец не подвозил его, и он ездил на автобусе вместе со всеми. Одноклассники отбирали у него костыли, дурачились, сначала безобидно, потом опасно – стали ставить подножки и закидывать костыли на шкаф. Это Ханс помогал ему подняться по ступеням и спуститься, это Ханс приносил ему еду из столовой и доставал со шкафов костыли. Однажды Тахти облили грязной водой из ведра, водой, которой только что мыли полы. Тахти не смог погнаться за ними и запустил в них костылем, а потом не мог подойти, чтобы подобрать его. Он так и сидел на полу в мокрой грязной одежде, пока учителя отчитывали его, и ни один из них не помог ему встать на ноги.