София Шуленина - Цвет тишины

– Трое, – поправил Сати.

Пройдет еще много времени, прежде чем Тахти узнает, кто был тот, четвертый. И что с ним произошло.

Эта история разорвет его сердце в клочья.

Но самое страшное, что она так и не завершилась. Они и сами не знали, что уже мчались к новой трагедии, причем на полном ходу.

***

Серый так и прятался в кухне, когда они вернулись в кафе. Тахти тихонько постучал в дверь, и только после этого вспомнил, что стучать смысла не было. Серый сидел спиной к двери на перевернутом деревянном ящике. На полках толкались тарелки, кружки, коробки и корзины. Им словно было тесно на этих полках, они жались друг другу как соседи в коммуналке. Занавески на окне были приоткрыты, небо заглядывало в крохотное помещение своим мрачным серым глазом. Вот-вот разревется дождем.

Серый не почувствовал, что Тахти вошел. Он смотрел в окно, согбенный, сутулый, как воин-монах на вершине горы, повидавший слишком много. Тахти моргнул светом. Серый обернулся. Тахти улыбнулся ему, помахал рукой. Серый не улыбнулся в ответ.

На заваленном столе лежал потрепанный планшет из небеленого картона. Из-под обложки выглядывал край рисунка. Тахти указал на планшет:

* Ты рисуешь?

Серый кивнул, потом покачал головой.

* Немного. Капельку.

* Можно?

Серый сидел недвижно несколько секунд, но все же кивнул – без особой уверенности. В папке лежали карандашные рисунки. Предметы, здания, фрукты и овощи, тарелки и бутылки, книги и цветы. Некоторые – едва заметными, бледными линиями, только намеком. Другие – чернографитовым карандашом. Была пара, набросанных шариковой ручкой.

* Очень красиво, – Тахти соединил в кольцо указательный и большой пальцы – круто, мол. – Где ты учился рисовать?

* Я не учился.

Тахти прислонился к столу и стал листать рисунки еще раз, в обратном порядке. Серый смотрел на пол перед собой. Его волосы упали на лицо, практически его спрятав, а руки было видно. Руки его нервничали.

Тахти коснулся его плеча.

* Ты очень хорошо рисуешь.

* Я не умею рисовать, – Он встал и забрал у Тахти из рук папку, хотя Тахти еще не долистал до начала. Захлопнул ее, прижал к груди. – Спасибо.

* А еще рисунки есть?

* Да, немного. Не здесь.

* А можешь принести?

* Я… не знаю.

* Наверное, ты хочешь стать художником? – предположил Тахти.

Он смотрел на Тахти сквозь непомерно длинную челку, и его глаза были и грустные, и злые. Он ответил одной рукой, рваными, колкими жестами.

* Я не могу.

* Почему?

Он не ответил, только покачал головой. Тахти стоял перед ним, чуть оперевшись о стол, а он – посреди кухни, и они оба по-дурацки молчали. Тахти не знал, как реагировать. Серый отчего-то сердился, но Тахти не понимал, почему. Серый очень хотел стать художником. Но он не слышал и был уверен, что в институт его не возьмут. И еще у него не было денег. Но Тахти всего этого не знал.

* Красиво, – сказал, наконец, Тахти просто чтобы что-то сказать.

Серый кивнул, и Тахти вышел из кухни. Через приоткрытую дверь он видел, как Серый уносится к шкафу и сует папку с рисунками там за коробки.

***

Они прозвали Тахти Бродягой, потому что он забрел к ним невесть откуда, забрел, хотя никогда не должен был забрести. Это имя придумал Серый, и оно прижилось, хотя специально никто этого не планировал. Тем и опасны прозвища. Они настолько клейкие, что, однажды прилипнув, становятся второй кожей.

Серый всем придумывал имена, еще в интернате. Сати как-то спрашивал его, зачем. Оказалось, в мире жестов у всех были такие вот имена, больше похожие на прозвища. Искатель Ракушек. Волчий Клык. Черный Пьеро. Стиляга. Лунатик.

Серый.

Теперь у Тахти тоже было имя на языке жестов. Бродяга.

Сати все чаще видел в этом имени отражение себя. Бродяга. Бездомный. Тахти тоже был бродягой.

Кто из них не был?

Интонация Бродяги превращала каждую фразу в вопрос.

– Меня зовут Тахти? Я раньше жил в другой стране?

Как будто он не уверен в том, что говорит. И переспрашивает сам себя, чтобы уточнить.

Сати наблюдал, как Бродяга все чаще доставал свой фотоаппарат. Сначала он снимал очень осторожно, со страхом. Но никто не возражал, и камера в его руках появлялась все чаще. Он не просил позировать. Вообще ни о чем не просил. Тихонько доставал камеру, старую, довоенных времен. Протирал объектив изнанкой толстовки, сидел с ней в руках, притихший. Десять минут, полчаса – словно ждал разнос, словно был готов в любую секунду сорваться с места и убежать. Как напуганный дикий зверек.

Только потом, когда никто не обращал на камеру внимания, начинал снимать. Чаще всего только предметы, а людей – разве что со спины.

Конечно, он стал фоткать журавликов. Их вешали Сати и Серый. Хенна научила Серого делать этих журавликов, Серый научил Сати, а потом они весь вечер лазили по стремянке и подвешивали их под самым потолком, так, чтобы они не задевали лампочки.

Бродяга потянулся к журавлику и задел рукой лампочку.

– Ого, как они нагреваются?

Сати не всегда мог понять, спрашивает ли Бродяга о чем-то или просто говорит.

– Ага, было непросто развесить их так, чтобы они не касались журавликов.

– Их тут тысяча?

– Не знаю. Думаю, нет.

– Наверное, тысяча – это побольше?

– Наверное, да.

В итоге Бродяга осмелел настолько, что улегся прямо на пол и стал фоткать лежа. Сати подошел к нему и заглянул прямо в объектив. Бродяга нажал на кнопку прежде, чем сообразил, что произошло.

– А где можно будет посмотреть фотографии?

Он убрал фотоаппарат от лица.

– Я скину их? – сказал он. – Можно на почту? Я их отдам, это само собой?

Вот поди разбери, о чем он вообще говорит.

***

В парке чувствовалась атмосфера заброшенности и отчуждения. Редкие лавочки с растрескавшейся, пооблетевшей краской. Волглые тропинки вместо дорожек. Кривенькие деревца и сухой бурелом. Через этот парк они срезали к общаге. Шли нога за ногу, курили.

На улице опять начинался дождь. Свет померк, тучи затянули небо до горизонта. Теперь Тахти понял, почему весь день лез на стену от боли. Еще утром он надел на колено медицинский бандаж, но он не помогал совершенно. Виной тому был дождь, всего лишь дождь. Менялась погода. Теперь так было каждый раз. А ведь раньше он любил дождь.

Рильке шел быстро. Кому охота мокнуть? Тахти еле успевал за ним. Каждый шаг – это целая история. Колено не сгибалось, от боли он кусал край шарфа. На нем был плащ, до колена, широкий как парус, и Тахти надеялся, что плащ хоть немного скрывал его надломанную походку.

– Идем чифанить? – спросил Рильке.

Его голос казался бесцветным на фоне ветра и серого неба. Воротник пальто он поднял до самых ушей. Тахти кивнул:

– Да, давай.

Обветшалые дворы-колодцы, облетевшая краска на стенах. Если отойти хоть немного с центральной улицы, то оказываешься в совершенно другом мире. Этот мир потрескался и пообтрепался, дома здесь разваливаются, куски старой лепнины катаются по мостовой как ракушки на побережье. Старые дома здесь хочется обнять, обхватить руками, чтобы они не рухнули.