Владимир Хачатуров - Петроградка. Ратные дела. Блуждающее слово

– Ишь ты, Адоматский, – пробормотал себе под нос Опохмельченко.

– Я понимаю, тебе в таких обстоятельствах неудобно, не хочется вспоминать, – продолжала меж тем дама. – Но ты все-таки вспомни: это не я тебя из армии в Кривом Наволоке не дождалась, это ты ко мне не вернулся, даже не заехал, предпочел сразу в Питер…

Шкалик молчал, тупо уставившись на женщину.

– Шкалик, – зашептал ему на ухо встревоженный Опохмельченко, – не стой истуканом, обними девушку…

– Нет, обнимать меня, Игорь, не надо, – расслышала подсказку леди. – Обнимешь, когда протрезвеешь, вспомнишь, отмоешься как следует и будешь готов рассказать, как тебя угораздило дойти до жизни такой…

– Так ведь для того чтобы протрезветь и отмыться… – позволил себе встрять Опохмельченко с резонными соображениями, но был прерван на полуслове самым высокомерным тоном:

– А тебе, синюха голимая, никто слова не давал. Заткнись и чеши отсюда, пока я охрану не позвала…

Опохмельченко раскрыл было рот, видимо, собираясь по своей привычке сообщить на повышенных тонах о роде деятельности своей бабушки, а заодно, может быть, и дедушки, но, взглянув на подавленно молчащего Шкалика, тихо крякнул и отошел. Метров на пять, на шесть…

– Что ты там за пазухой прячешь, Игорь?

Шкалик машинально вытащил из-под пальтеца злополучную коробочку.

– Да уж, докатился, – вздохнула дама. – Ладно, так и быть. По старой, так сказать, дружбе, и в память о любви моей юности… Двухсот баксов на все про все хватит?

– Лучше в рублях, мадам, и купюрами помельче, – подал голос из своего далёка Опохмельченко.

– Разумно, – усмехнулась дама, заглянула в сумочку, пошелестела наличностью, извлекла несколько разноцветных бумажек, сунула их в руки оторопевшему Шкалику, забрала коробочку, помедлила, добавила к деньгам визитную карточку: – Примешь человеческий облик – звони…

Развернулась, шагнула к шикарного вида автомобилю солидного бутылочного цвета с предупредительно распахнутой то ли охранником, толи шофером задней дверью. Помахала ручкой, села и укатила.

Опохмельченко подошел к Шкалику не сразу – благоразумно дождался пока авто с с дамой скроется за поворотом.

– Сколько там?

Шкалик растерянно уставился на свои руки – в одной банкноты, в другой визитка.

Подсчитали. Не так уж много оказалось. Ну да богатенькие всегда жмоты. Потому и богатенькие, наверное. Впрочем, на бутылку с прицепом хватило.

Уединились в закутке пыльного скверика, доживавшего последние дни перед сносом под очередной торговый центр.

– Масленкина Екатерина Прокопьевна, генеральный директор ООО «Севэкспортраст», – прочитал Шкалик уведомление на визитке. Пожал плечами: не знает такой…

Сели, выпили. Настроение у Шкалика не улучшилось. Напротив, вторая и вовсе не пошла. Махнул рукой притихшему Опохмельченке: мол, не жди меня, я потом. Опохмельченко понимающе кивнул:

– Ладно, Игорек, я свою половину добью и пойду. Выпьешь свою,когда отпустит…

Но Шкалика не отпустило даже к вечеру, даже после того как он допил, давясь от отвращения, свою половину вырученной за фаллоимитатор водки. Эх, еще бы граммов двести и он бы снова ожил, в смысле – вырубился бы наконец, опьянел бы и с концами. А там утром добрый боженька наверняка что-нибудь на опохмел подкинет. Что-нибудь приличное, что можно сбыть легко и непринужденно – на раз-два…

И вдруг, трезвея, вспомнил, возмутился. Почти вслух. Почти внятно.

– Николай я, а не Игорь! И фамилия моя Агурихин… Да, точно – Огурихин, а не какой-то там Адомайский. И ни из какой я не из Кривой Наволочки , а из Питера, из Красного Села…

Вскочил, замахал руками, бормоча опровержения, сел и… заплакал…

Кто-то над ухом тихо пропел с издевательской проникновенностью: «Плач, синюха, плач, меньше писать будешь…»

Шкалик затравленно огляделся – опять никого. Вздохнул, утерся, встал и побрел искать урну, в которую по дороге в закуток бросил скомканную в сердцах визитную карточку обознавшейся дамы. А вдруг он все-таки не Николай, не Огурихин, и даже не Шкалик, а как есть Игорь Адоматский, опустившийся уроженец Кривого Наволока, для которого еще не все потеряно в этой жизни?

Чтобы видеть, надо не слышать. Звуки оскорбляют. Жить всеслышащим слепцом утомительно. Надоедает то и дело переспрашивать всяк встречного, поперечного, параллельного и перпендикулярного: какого хрена им всем от меня надо, неужели не заметно, что ни черта, кроме мата сердечного, не обломится? Если не заметно, пусть внимательнее смотрят, пусть не полагаются только на слух. В особенности это пожелание относится к тем нерадивым да юродивым, что усвоили дурную привычку добиваться единовременного вспомоществования, апеллируя к моей природной сентиментальности своими слезливыми автобиографиями: безутешный вдовец, организму холодец, подайте сколько не жалко на приличные похороны и разностороннее воспитание детворы… Такое впечатление, будто все разом осиротели, овдовели и обманулись в лучших чувствах. Мне собственных глаз жалко все это читать. Я не разделяю мнения, будто нищему надо подавать с благодарностью уже хотя бы за то, что он не вор, не убийца, не сексуальный маньяк; будто творя милостыню, я подаю не конкретному попрошайке, а лично Богу, – словно Господь нуждается в чем-либо еще, кроме моей бескорыстной любви! Я точно знаю: истинно нищие – нищи духом, а не мощной. И пусть не пытаются сбить меня с толку. Не удастся. Уж лучше я благословлю прожорливую осень, пирующая на останках весны, упьюсь карнавалом тления для очарованных очей, пересчитаю желтые листики увядания на половом коврике природы…

Ну вот, кажется, еще один сиротка спешит надорвать мне сердце слезами, истребить душу жалостью.

Смотрите все! Вот идет нищий – клянчить у ближних на пропитание. Вот идут ближние – хлопотать о Царствии Небесном жалкой подачкой. Великое сообщество тварей Божьих, у которых ума всегда больше, чем денег!

А у меня наоборот: сколько денег, столько и ума. Принцип гармонии и равновесия, опровергающий суеверия филантропов, полагающих, будто деньги есть самый верный способ поладить с людьми. А мне надоело с ними ладить! Отныне наилучшим из моих чувств я считаю тугоухость. Да здравствует отосклероз в последней стадии развития!

Хотя чего скрывать, порой я все еще испытываю к сирым и обездоленным прежнее сострадание. Причем так им об этом прямо и заявляю: сочувствую, мол, весьма тронут и обескуражен вашей личной бедой и крайне возмущен несправедливостью фортуны в ваш горемычный адрес.

Сочувствие – довольно вредная для здоровья эмоция. От него тощают карманы и бумажники. Поэтому с некоторых пор я выхожу к народу только в наглухо застегнутом костюме справедливости: ни черта не слышу, зато всех умиротворяю: Бог услышит, Бог призрит, Бог простит, Бог подаст…