Андрей Матвеенко - Следы на морском берегу. Автобиографическая повесть

– Полное безобразие! Что значит – не предусмотрено, а больных инвалидов у них положено загонять на пятый этаж?!

В прихожей у нас скопилось огромное количество стеклянной тары. Разнокалиберные банки-бутылки толпились в узком коридоре и, переливаясь всеми цветами радуги, обиженно, недовольно звенели каждый раз, когда их по неосторожности задевали.

– Сдал бы, наконец, что ли, – как-то сказал мне отец, в очередной раз отдыхая в коридоре после похода в магазин. – А то толку от тебя никакого, только и знаешь, что бренчать на пианино да по улицам шляться.

– Но ведь ты сам записал меня в музыкальную студию, – я попробовал было защищаться.

– Я хотел, чтобы ты серьезно занимался музыкой, а не бренчал разную ерунду: одно и то же целый год, – взорвался отец, вконец разозленный моими возражениями.

– Хорошо, – покорно проговорил я.

Объяснять отцу, что без этой «ерунды», то есть без гамм, не смогу в дальнейшем сносно играть серьёзные вещи и что всё это называется «оттачиванием мастерства», я не стал. Спорить бесполезно: у меня могут быть серьезные проблемы, – и я промолчал.

– Ага, – с торжеством победителя орал отец. – Ты признаёшь, что лентяй! Так вот, лодырь, слушай меня внимательно: чтобы завтра все бутылки были сданы, а деньги лежали на столе. Всё ясно? – С этими словами он завалился на кровать и принялся читать свою любимую «Роман-газету».

Что мне оставалось делать?

Утром следующего дня отец уложил бутылки в два старых потрескавшихся чемодана, которым давным-давно было уготовано место на свалке и, подгоняя меня, строго приказал:

– Здесь, рядом с нашим магазином, пункт приёма стеклотары закрыт. Поедешь на 10-й километр. Там всегда принимают.

С трудом доковыляв до остановки с тяжеленными, оттягивающими руки чемоданами, я проклинал всё на свете. Мои друзья никогда не сдавали стеклотару. Они просто выносили её к мусорным бакам, – и проблема решалась просто. Сейчас я панически боялся, что кто-нибудь из них увидит меня с этими страшными чемоданами из «динозавровой кожи», полными стукающихся друг о друга и предательски звенящих бутылок.

Подошёл переполненный автобус. Напрягаясь из последних сил, я кое-как втиснулся со здоровенными чемоданами в битком набитый салон. Ехать надо было далеко, почти в другой конец города. Духота. Дышать нечем. Размазывая по лицу то и дело стекающий пот, я стоял, сдавленный со всех сторон, и злился сам на себя за свою трусость перед отцом.

На 10-м километре пункт приёма стеклотары, конечно же, как говорится по закону подлости, не работал. Мало того, на мятом клочке бумажки, прикреплённом к деревянному окошку, корявым почерком было нацарапано: «Сдача стеклопосуды с 9 до 11».

С колотящимся от предчувствия чего-то нехорошего сердцем, я спросил время у проходившей мимо женщины:

– Три минуты двенадцатого, – ответила она.

«Три минуты двенадцатого, – вихрем пронеслось у меня в голове. – Всего-навсего опоздал на три минуты». «А может, приёмщик ещё не ушёл!» – запульсировала в мозгу спасительная мысль – слабая надежда на попытку что-либо изменить.

С замиранием сердца, на ватных ногах я подошёл к железной двери пункта и легонько, как казалось мне, постучал. Лязгающий грохот металла неприятным звоном нарушил тишину пустыря. Я замер от страха – дверь тут же распахнулась. И высунувшаяся оттуда обросшая физиономия, недовольно ворча, грубо спросила:

– Чё надо?

– Бутылки сдать можно? – радостно прокричал я и, не услышав ответа, слезливо запищал: – Примите, пожалуйста! Я ехал с Садовой.

– Закрыто, не ясно, чё ли, – голосом, не терпящим никаких возражений, резко отрезала «физиономия», и дверь с грохотом захлопнулась перед самым моим носом.

«И что же мне теперь делать?» – с грустью подумал я, тоскливо рассматривая свои стоптанные солдатские ботинки, год назад купленные отцом в военторге по дешёвке.

И вдруг, со злой решимостью, внезапно вырвавшейся наружу из глубин моей душонки, обычно трусливой перед приказаниями отца, подойдя к мусорным бакам, я поднял и с силой швырнул туда ненавистные мне чемоданы, один за другим.

Назад я ехал в самом замечательном расположении духа. «Вот какой я молодец! – всю дорогу нахваливал я себя. – Решился и выбросил. И отцу так заявлю, не побоюсь», – с гордостью за себя, храбреца, думал я.

Но побояться даже очень пришлось. На остановке меня уже поджидал отец. Я ещё издали заметил знакомый коричневый плащ – в городе такого больше никто, кроме него, не носил. Бедное сердце моё сразу же забилось в груди сильнее, и я сжался в маленький беззащитный комочек.

– Ну что, сдал? – поинтересовался отец, как только я сошёл с автобуса… И вдруг, изменившись в лице, он заорал благим матом на всю остановку:

– Где чемоданы, сволочь! У тебя что их украли? – На миг я оцепенел от страха, но хохот находящихся поблизости людей быстро вернул меня в реальность.

– Я их выбросил, – выпалил я с торжеством победителя. И, зло посмотрев отцу прямо в глаза, добавил геройски: – Вместе с твоими вонючими бутылками.

– Ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, – поманил отец резко изменившимся, каким-то подозрительно-мягким вкрадчивым голосом, и волна нервной судороги пробежала по его покрасневшему лицу. – Иди сюда, паскудник! Я тебе сейчас голову оторву и выброшу её туда же, к бутылкам.

Не дожидаясь рассправы, я стремглав бросился прочь, как можно дальше от не на шутку разгневанного отца, страшного в своей ярости. На ходу громко плача, я проклинал во весь голос свою злую несчастливую судьбу и жестокого отца…

…Истошный вопль грудного ребенка разрывает тишину комнаты. Малыш кричит надрывно, заходясь в крике, и, замолкая лишь на короткое время, возобновляет свою жалобную песню снова и снова.

Но никто не откликается на его настойчивые просьбы о капельке обыкновенного человеческого внимания со стороны взрослых. Никто не идёт, не бежит к нему. Всем не до него: в соседней комнате вовсю гуляют. Слышится звон посуды, грохот передвигаемых стульев, громкие разговоры, пьяный смех…

Через некоторое время в комнату всё же, вероятней всего случайно, входит, пошатываясь, женщина – ярко накрашенная блондинка, броско и безвкусно одетая. От неё исходит запах вина и тянется шлейф дорогих духов. Наклонившись над детской кроваткой, она, пригрозив пухлым пальцем, украшенным массивным золотым перстнем, гневно шипит:

– Не ори, засранец. – Младенец замолкает. На женщину испуганно поглядывают широко раскрытые большие голубые глазёнки с блестящими бисерными капельками слез на красном, с синими прожилками, крохотном личике.

– Замолчи, идиот, – повторяет она пару раз и нетвёрдой походкой направляется к двери.