Петр Альшевский - «Точка зрения Корнилова»

Корнилов поведал им о до сих пор практикующемся в тотемических общинах обряде инициации – подразумевающем в данном контексте «ритуал сексуальной зрелости», в течении которого молодой человек обязан совершить половой с живым или, на его усмотрение, мертвым животным – а также о джайнской нирване, о недопустимости гегемонии пролетариата; о застрелившимся стихотворце: «Был такой поэт Виктор Гофман… Талантливый? Не мне оценивать людей подобной направленности. И чем он тебя поразил? У него легли на бумагу запомнившиеся мне слова: „Полюби бесстрастье, свет и самовластье. Только в этом счастье. Только так живи“ – тут я его поддерживаю», и некогда правившем в Афинах на протяжении десяти лет Деметриосе Фалерском, издавшим закон об усечении роскоши погребения и бывшим первым афинянином, осветившим волосы перекисью водорода.

Высадив Корнилова там, где они с ним и условились – «Скажешь, что от Славы Лобова, тебя впустят» – экипаж опорожнил занимаемое им место с закономерным облегчением.

Отвернувшись от ночи стесненным продолжительным отсутствием где бы то ни было сознанием, Корнилов заметил возле себя плешивого мужчину, дымившего ему в ноздри вонючей «Примой» и выразительно надкусывающего передние зубы попеременно солирующими клыками.

Мужчина, вероятно, был демоном. Когда-то он был человеком, но стал демоном: в глазах знание Трех учений, в руках вырывающаяся матрешка, за щекой распорка для пластилинового канатоходца.

Ты здесь не просто так, – лихорадочно усмехнулся Абрахам Принцепс, – я не о земле, где ты случайно, а о травмпункте. Но как бы ты себя не обманывал, человек в человеке это и есть демон. Ты что сломал?

А вы бы предпочли, чтобы я что сломал? – поинтересовался Корнилов.

Да по мне… по мне… и значение несломанного позвоночника слишком преувеличено! – Безответно засмеявшись, Абрахам Принцепс уже заходился в предгрозовом кашле. – На погосте-то всегда летная погода!

Веское наблюдение. Но как он ответит на:

– Вы сами-то живы? – спросил Корнилов.

– Troppo! – прокричал плешивый. – И вряд ли сам!

Нецензурно помянув все десять Израилевых колен, Абрахам отчетливо погас кланяющимся исчезновением. Но отчетливо погаснуть с нас всех станется – голозадому палестинскому мальчишке дали пару щербатых медяков, он накупил полную торбу всякой всячины, понурился и обделенно пробурчал: «Еле денег хватило…».

Добравшись домой фактически без осложнений – на предложение среднего перста судьбы пробежаться ради повышения тонуса впереди поезда, он отреагировал поднятием своих таких же – Корнилов вынул из кармана пальто, длинного, гладкого предмета, повешенного дожидаться очередного приступа заинтересованности в его участии, взятый на просторах подземки рекламный листок и, осторожно грызя покрытую бетоном запустения сушку, углубился в безразличное впитывание заключенной в нем информации. Прочитав лишь заглавие – «Минус простатит, но плюс аденома!» – впитывание он стреножил. Лучше сейчас же заснуть и сделать почти не выходившие из его повиновения нервы еще более провисшими. И Корнилов заснул. Проветривая мышление ритмичным подхрапыванием. Ворочаясь при своих. Видя нелепый сон, понукавший гвардию его обособленности к чему-то большему. Б. огом Г. онимый пел про «Сны о чем-то большем», так этот как раз из них: в этом сне Корнилов был капитаном межзвездного корабля, являвшего собой последний бастион землян в какой-то бесконечной и всем опостылевшей войне – рассекая смелым взглядом открытый космос, он эффективно думал о судьбах галактик. Ситуация представлялась поганой, но шансы пока оставались. Ближе к полночи в его рубку влетел запыхавшийся крепыш в изодранном облачении пластмассовых лат.

– Мой капитан, беда! – громогласно прокричал Андроник Пугач.

– Я, – улыбнулся Корнилов, – уже отвык так серьезно воспринимать наши глобальные неудачи. В чем дело, четвертый?

Крепыш опустил глаза:

– Мерилин Менсон только что признался мне в том, зачем он в такой степени замазывает себя гримом. Грим делает его страшным, но без грима он, по его словам, еще страшнее, чем с ним. Но не дело не в этом – мужайтесь, мой капитан.

– По поводу чего мужаться?

– Вашу женщину похитили.

Издав приближенный к звериному рык, Корнилов вдребезги разбил главенствующую в нем непроницаемость.

– Кто!? – проорал он. – Я спрашиваю тебя, кто?!

Слывя, судя по всему, человеком бесстрашным, Андроник Пугач демонстративно замялся, и только когда Корнилов выхватил бластер, еле слышно прошептал:

– Пришельцы…

– Пришельцы?! Да как они посмели! Да я…

Корнилов настолько гневно подпрыгнул в своем капитанском кресле, что вывалился в реальность и, сильно ударившись головой о подлокотник дивана, безвременно комиссовался с коленопреклоненно молящей о его руководстве передовой. Немного посидев: «переход к мирной жизни, подумал Корнилов, и тот требует отдышаться», он подошел к книжному шкафу и достал Новый Завет. В нем он хранил свои сбережения. Отложенные как на случай, если ему захочется пройтись от Полянки до Третьяковской, периодически опуская руку в коробку с рахат-лукомом, так и на случай, заставляющий тратиться в угоду не слишком воскрешающим медикаментам – Корнилов как-то спросил, и ему неожиданно ответили; он спросил у лысеющего донора Кирилла Чубко: «Вам не кажется, что уже пора копить на лекарства?» и самоотверженный глупец ответил ему: «Мне кажется, что копить следовало бы раньше. Теперь накопленное пора уже тратить».

Сбережено было мало, но на два билета вроде бы достаточно. Ну, а если не достаточно, куплю только ей, а сам как-нибудь попрыгаю на порожке – чтобы хотя бы до окончания спектакля не допустить образования в крови тромбов, несколько напоминающий строением своей кристаллической решетки замерзшие слезы надежды.

Не желая себе навеваемого своей же ретивостью вскрытия – завывающе бубня: «Dark of night by my side» – Корнилов принял душ, съел еще одну сушку и отправился за билетами. Подойдя к театральной кассе, он намеревался не торопиться с определением куда бы ему вложить свои ограниченные средства – ничего не зная о современных веяниях и, не стыдясь выказывать затруднение недоуменным ползаньем по стеклу объединенных солидарной растерянностью глаз, Корнилов помыслил, что будет вернее чуть-чуть потолкаться и посмотреть, что же предпочитают покупать обыкновенные люди. «Живут, они живут – ездят, загорают, отдыхают. А я считаю каждый пельмень» – соотечественники выдергивали разное, но кое-какая тенденция все же наметилась: хаотично направляясь по высохшему руслу их стылых симпатий, Корнилов приобрел два недешевых билета в театр, упоминаемый ими чаще остальных.