Анна Штумпф - 2020

– Сударь, кто вы? Из Инквизиции?

Незнакомец улыбается:

– Позвольте объяснить вам, сударыня – скажем так, я присматриваю за порядком.

Я молчу, так как совершенно не осознаю происходящего. Мне страшно, накрывает волна ужаса. Это месть Папы? За что?

Вглядываюсь в незнакомца. Он снова морщится и подавляет зевок. Наклоняется, чтобы почесать собаку за ухом. Пес зевает и укладывает морду на лапы.

– Никакого Папы, сударыня… Нет. Это все не тот уровень. Видите ли… Я присматриваю за мировым порядком.

Как бы в доказательство своих слов он водит руками в черных перчатках в воздухе. Видимо, на моем лице отражается сомнение и смятение, потому что человек в плаще продолжает:

– Да-да, сударыня, и не стоит сразу записывать меня в одержимые дьяволом.

– Сударь, – говорю, тем не менее, осторожно, так как полагаю, что дело не в одержимости, а в душевной болезни, – разве не дело Господа Бога нашего следить за мировым порядком?

Незнакомец устраивается на твердой скамье с максимальным удобством – садится, поджимая под себя ноги и расправляя полы плаща:

– О, и вы допускаете, что это Господь Бог ваш наслал «чуму на оба ваших дома»? – он бормочет последние слова себе под нос. – Хорошая фраза, надо кому-нибудь посоветовать – из вагантов или поэтов.

– Господь насылает беды и несчастья на род человеческий в наказание за грехи наши, – неуверенно отвечаю ему. С одержимыми или душевнобольными нужно быть предельно осторожной.

– Вот оно что, сударыня. Можете вы мне перечислить ваши грехи, за которые на вас было послано такое несчастье? – он обжигает меня взглядом. – Неверность супругу? Гордыня? Уныние? Какой из этих грехов позволил Богу наслать чуму сразу на всю Геную? А не скажете мне, сударыня, а может, это Аллах виновен в несчастьях, свалившихся на Авиньон, Венецию, Флоренцию, Париж?

Боже мой… Если он не душевнобольной и не одержим дьяволом, то он еретик… Подослан Папой. Папе нужно уничтожить нашу семью. В наказание за чуму в Авиньоне. Какой хитрый способ… Меня объявят еретичкой и казнят…

Незнакомец наблюдает за мной, ехидно прищурившись. Выдержка, Мария, и еще раз выдержка, достойная древнего рода.

– Сударь, вероятно, вы лучше осведомлены, о причинах поразивших нас бед.

Кажется, он только этого и ждет. Вульгарно хлопает себя по коленям:

– Вне всякого сомнения, сударыня. Вы догадливы. Не Господь Бог ваш, не Аллах, и не, – морщится, приставляя палец ко лбу, – Будда приложили руку к тому, что люди терпят такие муки, боли и страх.

Сцепив руки в замок на коленях, он медленно поясняет:

– Это дело моих рук, сударыня. Вот этих вот самых! – он помахивает пальцами. На секунду мне кажется, что в воздухе возникает рой черных мошек, который кружится, повинуясь движениям этих ловких длинных пальцев.

– Сударь, зачем бы вам это нужно в таком случае? – спрашиваю, не поднимая на собеседника глаз.

– Я вижу, вы все еще не верите мне. Допустим, вы полагаете, что Господь Бог ваш наслал чуму как наказание за грехи ваши. А как же его непременное всепрощение?! Допустим, что чума распространилась по воле Аллаха. Да неужто?! Аллах еще сам не решил, на чьей он стороне – добра или зла. А давайте вспомним греческих богов?! Нет, они давно покрыты пылью времени и прахом – ушли на покой и участия в делах земных не принимают вовсе. Кому же из них в самом деле есть дело до того, что происходит в этом мире?

Тут незнакомец сочувственно вытягивает губы вперед:

– Да никому, сударыня, нет дела до рода человеческого… И уже давно. Вам, как ревностной католичке, я открою эту тайну… Иисус так давно принес себя в жертву, что, будь она и в самом деле полезной, непременно бы себя оправдала. Оглянитесь вокруг, сударыня…

Я невольно вожу глазами по чадящему и холодному пространству авиньонского Нотр-Дама. Святые на витражах наблюдают за нами. За мной. За мной следят их вытянутые печальные глаза.

– Стало лучше на земле от его жертвы? – тут он отрицательно качает головой, и взгляд его серьезнеет. – Нет войн, голода, насилия?

Незнакомец кладет голову на сцепленные пальцы, и грусть разливается в темных глазах:

– Никому нет дела до человечества, поверьте вы наконец… Приходится все брать в эти вот руки, – он скашивает глаза на перчатки и затем лукаво смотрит на меня.

– Сударь, – лепечу я, – вы хотите сказать, что будь у вас в руках власть божья, вы наслали бы на нас чуму?!

– Я и наслал, – грустно улыбается собеседник.

Наступает молчание. Он сидит поникший. Я лихорадочно пытаюсь свести воедино мысли, разбежавшиеся, словно мыши при виде кошки. Он болен. Или шпион Папы. И в том, и в другом случае это опасно.

Мягко обращаюсь к нему:

– А зачем это нужно было делать, сударь? За что чума послана всем нам?!

Незнакомец смотрит на меня с терпеливым сожалением. Так на меня в детстве смотрел отец, когда я не сразу ухватывала суть вещей. Медленно, словно мы собираемся провести в соборе всю жизнь, он растолковывает мне:

– Идут века. Они складываются в тысячелетия. Люди рождаются и умирают. Только умирают медленнее и позже, чем раньше. Живут дольше. Живут лучше. Строят хорошие дома. Строят прочные корабли, – тут он наклоняется ко мне так близко, что я чувствую его обжигающее дыхание. – Вас становится слишком много на этом свете, сударыня.

Откидывается назад на спинку скамьи и барабанит пальцами по ней:

– Не заставишь же вас добровольно уходить из жизни… Людям хочется сладко есть, много пить… Жить они любят, – криво усмехается, – а умирать не хотят и боятся. Вот и приходят на выручку войны, ссоры, раздоры, эпидемии. Количество живущих на этом свете разумно регулируется. И заметьте, самым естественным образом!

Он молчит, искоса смотрит на меня и усмехается:

– Это, сударыня, называется, баланс. Латинское слово. Иначе – равновесие. Вот этим я и занимаюсь – поддержанием баланса в мире.

Это невыносимо. Мне удается наконец подняться. Звук шагов отдается эхом. Вслед мне летит:

– Прикажите написать синьору Франческо в Парму!

Замираю на месте. Синьору Франческо?!

Незнакомец все так же сидит на скамье вполоборота к выходу. Собака встала и смотрит на меня. Сжимаю ручку двери.

Внезапно в соборе становится темно – с шипением погасли все свечи. Потухли лица святых, что с укором разглядывали меня. В темноте я вижу только глаза его – незнакомца. Мне чудится потекший по стенам запах тлена и скорби. Вдруг под куполом заметалась птица. Она приближается – белый голубь ищет выход. Сердце истошно бьется. Ноет и бьется. Я боюсь услышать то, что уже почувствовало сердце!

Страшно открывать дверь, потому что уже знаю правду!

– Синьора Лаура скончалась.

***

Я вскрикнула и проснулась. Дверная ручка подсвечена лунной дорожкой. В кроватке сопел Олежка. Разметался и скинул одеяло. Я прикрыла его, осторожно вглядываясь в выражение лица. Все хорошо.