Игорь Олен - Познавание ведьм. Москва ушедшая

– Это ведь не реальность, следовательно, не возбуждает эмоций, следовательно, и не нужно, – закончила Алгаритма.

– Хватит в меня этим брызгать! – вскричал Прохиндей. – Я с вороной и с вами страхов перетерпел, а оказывается, это всё не реальность! Тогда почему я торчу в этой форточке, а вы брызгаете в меня чем-то из этих папок, не знаю как звать вас.

– Ивановна. Алгаритма Ивановна.

– Так по мне, – продолжал Прохиндей, – лучше жить в той их реальности и не терпеть всяких ужасов, чем вот так мучиться в нереальности, о какой, слава богу, не пишут. Я скромный официант и…

– Ах, вот оно что! – прервала ведьма, складывая папки в шкаф. – Вот оно что. Мы до бога уже добрались, скромный официант? Думаешь, тебя трудно понять? Ты не скромный официант, а вонючий неосвежёванный хряк, и сейчас я тебя подпалю на хорошем огне.

Прохиндей ощутил дурноту и подвигал ботинками. – А… Алгаритма Ивановна, да вы что? У меня паспорт есть…

– Одним брюхом живёт, а туда же, на бога замахивается. – Она рухнула, раздражённая, в кресло и закурила. – А ну, скромник, хрюкни.

– Пожалуйста. Хрю! – произнёс Прохиндей. – Хрю, Алгаритма Ивановна. Люди разные. Вы вот летаете на метле, кто-то там на заводе работает, я по способностям официант, хрю и хрю… – Говорил он ещё полчаса, полагая, что доводы выставляет в защиту свою убедительные. Вдруг она, странно вытянувшись, отвела створку рамы. Он, ткнувшись в стекло внешней форточки, замолчал.

Ведьма быстро заснула, а утром, серым, туманным и зябким, с первым щёлком замка пробудилась и молча рассматривала человека, кой вдруг вошёл. Плотно сбитый, живой, тот, должно быть, держал свою руку на пульсе эпохи и, по всему, мог рассказывать популярнейшую поэму «Гул времени» наизусть и в обратном порядке, выбрасывая на ударных словах кулак вверх, оттого, видно, был на виду у начальства и вид имел бодрый, уверенный. И ещё – он всех видел насквозь.

– Пам-пара… – спел он, снимая пальто. – Поэтесса?

– Ага, – дурой представилась Алгаритма.

– Ваш почитатель? – кивнул человек на окно, начиная копаться в бумагах, наваленных на столе.

– Хрю, – сказал Прохиндей. – Хрю и хрю!

– Он будет там сами знаете до каких пор, – вставила ведьма. – Пока меня не напечатаете.

– Простыню нацепили, чтоб выделяться? – спросил человек, отходя покопаться в шкафу. – И, конечно же, пишете про любовь.

– Про любовь страшно много стихов, – запищала она, предъявляя огромную папку. – Есть про природу и производственная тематика. Вы без меня не поймёте, так как моя стилевая манера своеобычна, Фёдор Иванович.

– Я На-Горá Александр Матвеевич, – он поправил не оборачиваясь. – Вы оставьте ваш адрес, я позвоню. Да велите ему вылезать.

– Хрю! – вскричал Прохиндей и поёрзал.

– Только звоните мне ночью, – жеманничала Алгаритма. – Днём я творю, понимаете? А живу я здесь рядом, в проулке. В Среднениколопесковском поблизости. Маленькая мансардочка в стиле ретро… Ах! Я от ретро тащусь! Сядем под абажуром и будем беседовать о по-эзии и искус-стве. Московские дворики снегом покрыты… Свежесть и сила, свежесть и сила! Хоть до утра. Понимаете?

– Понимаю, – оценивающе посмотрел На-Горá.

– Хрю же!

– Можно надеяться?

– В следующем ноябрьском номере – нет, – честно сказал На-Горá, описав взором кривую по простыне, в кою пряталась гостья. – Никак. Полный шкаф рукописей. Очерёдность. Может, я нынче же вам звякну.

– Я не прощаюсь тогда, не прощаюсь, – тянула кокетливо Алгаритма вставая. – В шкафе мне нет конкурентов. Вы понимаете?

– Понимаю, – галантно кивнул На-Горá, и в мгновение Алгаритма протиснулась в скважину, оставляя одну простыню к возбуждению На-Горы, подошедшего и помявшего край руками. – Дура. По-эзии и искус-стве … – передразнил едва слышно всезнающий человек. – Но смазлива и обитает поблизости. – Волосы у него поднялись возбуждённо. Он отошёл взять оставленную ею папку, чтобы узнать её имя и позвонить через часик. – Цветаева. Из неизданного. – Усмехнувшись, он потянул за тесёмку. Зашелестели переворачиваемые толстым пальцем страницы.

Заголосил телефон: «Саша? Эт Перекриков». – «А-а, заходи твою вёрстку сдаём. Звонко, знаешь, написано, по-боевому, как любят». – «Лады. Ну, бегу». На-Горá бросил трубку, стал лихорадочно вспоминать, кто бы сделал ему фотокопию этой рукописи, потому что Цветаеву не издавали тогда и стихи её были тогда дефицитом.

– Да хрю!

Дз-з-з!! «Слушаю». – «Александр Матвеевич? Я от Ухерина. Пётр Петрович просил доложить…» – «О, догадываюсь, о чём вы. Сильная, искренняя поэзия! Весь отдел упоённо читал. Передайте Петру Ильичу, что в ближайшем же номере… Нет, я сам забегу, будет вёрстка. Я поражён! Человек, поглощённый, можно сказать, государственными масштабами, с таким гением выразил себя в слове. Моё совершеннейшее почтение от меня, На-Горы, уважаемому Петру Ильичу».

Он бросил папку с Цветаевой в стол и отбежал к шкафу за злободневной текучкой, где и застыл на мгновение, а потом стал вытаскивать папки по очереди бормоча: – Данте, неизданное, из неизданного Хлебникова… Блок, неизданное… Что за бред?! А где Риммы Синичкиной Слушаю душу? Трубы на Енисее Песчинкина? Пётр Ильич где с Записками…?

Он метнулся по комнате, переворачивая в шкафах и на полках бумажные стопы рукописей.

– Да вы хрю!

– А, вы здесь? – Подскочив, На-Горá выкорчевал Прохиндея из форточки и схватил за грудки. – Хватит валять дурака! Быстро, рукописи дел куда?

– Видимо, хрю-хрю-хрю…

– Хрюкать я тоже могу, чёрт вас побрал! Что прикажете мне печатать?! Этого вашего Хле… хлам этот ваш?! Ваша фамилия не Подсиделов, хрю?! А давайте в милицию, разберёмся, что вы тут ночью делали! – Он поволок было хрюкавшего Прохиндея, но, озарённый, вдруг отскочил, набрал номер ведьмы, услышал: «Але, комитет безопасности слушает», – чертыхнулся и потащил Прохиндея с утроенной яростью. Так как в милиции оказалось, что оба – истец и ответчик – визжат по свинячьи, их попросили дохнуть в алкогольные трубки и, убедившись в их трезвости, выпроводили на улицу. На работе по этой же самой причине и Прохиндею, и На-Гор дали отпуск. Несчастные зачастили в инстанции с жалобами, но поскольку им явственно чудилось, что они говорят, а внимавшим – что хрюкают, объяснений не вышло. Больше того: скоро многие по Москве тоже хрюкали, сами о том не догадываясь. От хрюистов спасались, чтобы не расхохотаться в лицо ненароком и не обидеть, а отвечали, когда приходилось, уклончиво и наугад; все хотели общаться с нехрюкавшими, чьё число сокращалось стремительно, день за днём, так что в конце концов не затронуты эпидемией оказались всякие маргиналы и дети. Старые телефоны стирались за невозможностью общения, новые же – записывались… и опять очень скоро стирались.