Василий Вялый - Хорошо драться по субботам

– Пьянство – классическая беда моего ремесла.

Завсегдатаи бильярдной любили с ним выпить. Виктор Иванович был великолепным рассказчиком, балагуром. Он всегда мог объяснить явление, поступок, правительственный указ или постановление. Замедленным говором Виктор Иванович подчеркивал категоричность и неотвратимость того, что должно произойти. Маркёр умел говорить о сложных вещах просто и понятно. А как он заливался соловьем о женщинах! Когда кто-либо заводил разговор на эту тему, то она, как правило, не обходилась без сальности. Виктор Иванович грустно вздыхал, словно жалея автора плоской шутки, и продолжал эту же пошлость, но ненавязчиво ее поэтизировал, возвышая женщину; в конце рассказа ее образ уже был самим совершенством. Однако в конце тирады маркёр, как правило, с грустной улыбкой добавлял:

– Нельзя не любоваться этими прелестными озорницами с их неукротимым кокетством, – вздыхал рассказчик. – Но любоваться лучше издали.

Я понимал, почему мы выбрали в попутчики Виктора Ивановича, а вот почему он выбрал нас? Может быть, у него не было другого пути?

Заметив мою агрессивность в отношении Юрки, маркер опередил меня афоризмом (сколько он их помнил на все случаи жизни?):

– Каждый изнемогает на своем собственном пути.

– Да… – не очень вежливо согласился я, – но каждый сам выбирает свой путь. Думаю, что при выборе существует лишь один вариант.

– Во-первых, с чего это ты вдруг взял, что выбранное будет единственно верным решением? – Виктор Иванович прищурился от едкого дыма сигареты, взял свободной рукой изумрудно-зловещую бутылку и, мгновение подумав, поставил ее обратно. – Во-вторых, – он покосился на Юрку, – обычно принято говорить о социально-общественной среде, и я уверен – это первооснова. Скажу проще: будь у мужика квартира, машина, любимая работа да добрая баба, он никогда бухать не будет. Человек бывает плохим или хорошим не по своей воле, а по стечению определенных обстоятельств, – как правило, после третьей рюмки Виктор Иванович погружался в философские размышления.

Юрка молчал и зло, нехорошо смотрел на стол. Это значит, что сегодня кому-то не поздоровится. Юркина злость будет искать выхода на темных улицах.

– Везде грязь, неустроенность, хамство, – Виктор Иванович взял бутылку, снова выдержал паузу, но на сей раз плеснул водку на дно стакана. Пил он очень давно и был отлично осведомлен о своей алкогольной мере: когда водка уже не улучшает состояние, а стремительно его разрушает. – И ничего нам уже не переделать, потому что мы сами не знаем, чего хотим.

– Квартиру, машину, бабу. Добрую… – ехидно подсказал я.

– Не юродствуй. И не придирайся к словам. Все намного сложнее.

– Конечно, сложнее, Виктор Иванович, – я начал злиться, не понимая как выразить словами, почему кругом так много пьяниц. Пил бессребренник-бомж, которого окоченевшего нашли ранним зимним утром под забором поликлиники, и пьет миллиардер арабский шейх, пьет Паша-летчик, у которого едва ли дружат два десятка слов и пил поэт-гений Владимир Высоцкий. Что их объединяет? Да они просто люди со своими печалями и радостями, но почему они пытались и пытаются найти утешение или ликование на дне стакана? Этого я никак понять не мог. – Но какая-то же истина есть? Или система … – похоже, я совсем запутался. Я был молод и глуп, чтобы понимать происходящее, но ощутил состояние вечного карнавала, который не прекращался в нашей суетливой жизни ни на один день.

– Истина, система, – Виктор Иванович передразнил мою интонацию. И уже более дружелюбно сказал: – Когда хоть немножко познаешь самого себя – подрастешь то есть, тогда можно будет поговорить и об истине, – улыбнулся отставной офицер. – Знаешь, почему люди с ума сходят? – не дождавшись ответа, Виктор Иванович опрокинул содержимое стакана в рот, сморщился, понюхал хлеб, и вновь его указательный палец решительно устремился вверх.

Юрка, забыв недавнюю обиду, подпёр ладонью подбородок, его подобревшее веснушчатое лицо сосредоточилось в предвкушении интересного «расклада».

– Бог нам дал доступные, важные и понятные всем позиции. Пашня, хлеб, любовь, семья, война, смерть, – вдумчивым замедленным движением Виктор Иванович поставил пустой стакан рядом с невостребованной закуской. – Живи, радуйся, наслаждайся работой, люби женщину и детей, побеждай врагов своих и чинно иди к Всевышнему на доклад. А мы пытаемся вторгнуться в недоступное нам, напрягаем свой слабый, не рассчитанный на такие нагрузки мозг. Истина, система, – маркёр снова добродушно улыбнулся, давая понять, что говорит он это беззлобно, – бесконечность, четвертое измерение, искусственный интеллект и прочее, прочее… Не надо это нам. Будь проще, естественней. Жизнь гораздо примитивнее, чем принято думать.

– И правда, когда я представляю бесконечность, то у меня голова начинает болеть, – сказал Юрка. Даже его заинтересовала эта тема.

– А ты не вникай и не думай об этом. Думай о вине, – Виктор Иванович рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Знаешь, что по этому поводу сказал писатель Салтыков-Щедрин? – «Главное, не вникай. Был у меня приятель, не вникал – благоденствовал. Стал вникать – удавился». Виктор Иванович по-детски блеснул глазами, и лишь в паутинках морщин возле них чувствовалась тяжесть прожитых лет. – Важнейшим из искусств, Юра, является похмелье и способы выхода из него. Запомни это на всю жизнь.

Но Юрка не запомнил.

Невдалеке от скверика и на значительном удалении от остального жилого массива, стоял одноэтажный дом, скорее даже барак. Проживали в нем семьи работников небольшой фабрики «Пух-перо», основной продукцией которой являлись подушки и перины. Куриные перья, перед тем как попасть в альковные принадлежности, варились в огромных алюминиевых чанах, а затем сушились в автоклавах. Фабрика, мягко говоря, воздух не ионизировала, и запах вокруг нее витал отвратительный. Когда ветер дул со стороны предприятия «Пух-перо», прогуливающиеся в скверике горожане зажимали пальцами носы и спешили ретироваться с места досуга и развлечений. Жалоб на вопиющее безобразие в администрацию города поступало немерено. Аппаратчики всё же смогли отыскать резервы из бюджета, и вскоре технология на фабрике была улучшена – неприятный запах исчез, вернее, почти исчез. Вместе с ним улетучилась определенная атмосфера района, к которой за несколько десятилетий большинство жителей уже привыкло. Местные алкаши, выпив очередной стакан бормотухи, сетовали: «Эх, теперь курочкой не пахнет» и шумно втягивали рдеющими носами нейтральный воздух. Однако фабричная труба продолжала дымить, тем самым сообщая горожанам, что аксессуарами Морфея они обделены не будут.