Анатолий Григорьев - Судьба калмыка

Вдоволь наплакавшись, ее близняшки мальчик и девочка, укутанные в разное тряпье, уткнули свои головенки в ее колени и судорожно всхлипывали во сне. Усын! (воды!) Нёкд болтн! (Помогите!) Ухэ!(Пить!) Хархен! (О Боже!). Неслись в вагоне разные восклицания. Цаган, Цаган! Очнись! Не унимались старухи. Пропадешь ты, пропадут твои дети. Ну-ка очнись.– и старуха, подержав свою ладошку на обледенелом месте стенки стала тереть лицо молодой матери. Через некоторое время она застонала и задвигала по стене головой, мутно повела глазами по вагону. Все еще едем? – скривилась она. Едем, едем. – ответили старухи. Поешь, – и старуха на грязной ладони протянула ей две горошины сухого сыра. Не хочу, – отвела взгляд от ладони молодая женщина. Будет и ребятишкам, пусть пока спят. Пососи пока кусочек льда, – протянула ей другая старуха. Легче будет.– и она буквально впихнула льдинку в рот Цаган.Женщина задвигала губами, слизывая влагу от таявшего льда во рту. Потом медленно жевала катышки овечьего сыра. Вот и хорошо! – удовлетворенно кивали головами старухи.– Жива будешь, большая польза от тебя детям будет. Жить надо!

Ханжинав!(Спасибо!) – сложив лодочкой руки у лба поклонилась им Цаган. Ладно тебе.Помни, что у тебя дети!

Да,да. – закивала молодая калмычка.– Это какой мы день едем?

Сейчас скажу.-и сухонькая старушонка , порывшись у себя за пазухой, что-то достала на ладошку.-Ну-ка посчитай! Плохо вижу, да и пальцы не держат. И она высыпала на ладонь молодухи обыкновенные обгорелые спички. Девять здесь! Оживилась Цаган. Вот-вот, значит десятый день едем. Значит сегодня 6ое января 1944 года…вот такой у нас Новый год вышел. Так мы его встретили. Это где же мы? – задумалась она. Новосибирск помню когда проезжали. А потом все из памяти пропало. Это где этот Новый Сибирск? – допытывались старухи.– Ты грамотная, объясни.

–Это очень далеко от наших мест. Здесь холодно и кругом леса.

–Видели, видели.-закивали старухи.– Как ты думаешь, зачем так далеко нас везут?

–Не знаю. Думаю, что это ошибка тех, кто так приказал.

Вагон опять задергался, заскрипел тормозами. Поезд остановился. Наступившая тишина давила на уши. Хруст снега под чьими-то ногами был отчетливо слышен. Хорошо были слышны и голоса людей там, на свободе.

– Дохляков будем вытаскивать или уж до места доедем? А кому их сдавать, видишь в глухомань заперли нас? Щас воинский пройдет и нас отправят.

–Открывать значит не будем вагоны?

– А на хрена? Лишняя морока потом. То пить, то срать, то мертвяков вытаскивать.

Услышав подобные разговоры, в вагонах зашумели, застучали. В зарешеченные окна стали высовываться руки с кружками: Воды дайте! Погибаем!

–Слышь, на русском хорошо говорят! Там че, и русские?

–Поди разбери.

–Может, слышь, откроем, а?

– Не входить в контакт с арестованными! Прекратить разговоры! – размахивая автоматом пробежал начальник охраны – красномордый майор в белом полушубке.

–Дергай поезд туда-сюда! Мать твою! – кричал он машинисту паровоза.

–Дык дрова и уголь кончаются, посередке центрального пути остановимся.

– Я те остановлюсь, штанами своими топку топить будешь. А ну давай!

Машинист исчез из дверного проема и паровоз, запыхтев, дернулся вперед. Майор прытко вскочил на подножку и ,взобравшись на площадку, весело командовал машинисту:

– А теперь назад! Резче дерни, чтоб башки у них посрывало. Да сигналом погуди! А то разговорились, нехристи. Паровоз ревел гудком, дергался, туда-сюда лязгал буферами, пыхтел, натужно выпуская пар. Так их, мать в их души! – ярился майор, прихлебывая из фляжки и отдувался вместе с паровозом. Охрана вагонов стояла на насыпи и хохотала. А кто отвернулся от вагонов и хмуро рассматривал вековую тайгу, накрытую шапками снега. Крики людей в вагонах постепенно стихли. Люди обессилили от бесконечных дерганий поезда. Кто затих навсегда, а кто прижался к кому, сберегая силы для будущей неизвестности. Там, далеко в глухих сопках Сибири.

–Хорош, заканчивай! – швырнул майор фляжку машинисту.– Держи, заслужил!

А сам, перегнувшись через поручень площадки, шумно блеванул рыжей струей в ослепительно белый снег и, шатаясь, стал спускаться вниз. Подскочившие двое из охраны повели его в вагон сопровождения, приговаривая: -Сейчас умоемся, и спатеньки!

Майор куражился, вырывался и все норовил стрельнуть по вагонам.

– Я их, бляха-муха, без суда и следствия.

– Так точно, товарищ майор! – перемигивались охранники, умело отобрали автомат и втащили его в вагон. Вдали замахал фонарем и засвистел помощник, свидетельствуя, что центральный путь свободен. Паровоз на этот раз взял с места более спокойно, охрана повскакивала живо в вагон, и, шипя и пофыркивая, паровоз потащил свой состав на центральную магистраль – на самую длинную в мире железную дорогу, прорезающую пол-Европы и Азию. От Бреста до Владивостока. Никто не считал, сколько шпал уложено, как и нет статистики сколько человеческих душ загублено на этом грандиозном сооружении, и сколько еще будет. Никто не знает. А в тамбуре последнего вагона часовой-солдат, молоденький мальчишка, согласно устава не имеющий права покидать свой пост ни при каких обстоятельствах, надергался по воле начальника до тошноты. Закутанный в длиннополый тулуп, он гнулся вниз через полустенку тамбура, стараясь не испачкать дежурную одежку, выворачивая в рвоте желудок наизнанку. Крики обезумевших в вагонах людей, вонь, идущая из клозетных дыр и щелей вагона, преднамеренные дерганья поезда вконец расстроили молодого солдатика. Он складывался пополам в рвотной судороге, краснея от слез, с мокрым лицом, стонал: – Ой, мама!

А за тонкой перегородкой тамбура в вагоне за его спиной на мерзлом полу сидела девчонка лет десяти с раскосыми глазами и причитала над мертвой матерью: -Ях, эээж, эээж! (Ой, мама, мама!)

Плачь, деточка, плачь! Больше не будет твоей мамы. И теперь негде тебе будет спрятать свое лицо от страха и горя, как ты бывало прятала на ее груди. Ты еще не понимаешь, почему ты едешь этой дорогой. Не знаешь, сколько придется выплакать слез от голода холода и унижений. А когда выживешь и вернешься назад, и будешь рассказывать своим внукам о своей молодости, ты не будешь плакать. Не мигая, будешь смотреть куда-то вдаль, видя те далекие сибирские горы, покрытые льдом и снегами, в которых навечно вморожены твои слезы. А сейчас колеса на рельсовых стыках вторят твоим причитаниям:

– Ях, эээж, эээж! (ой мама, мама! Ой, мама, мама!) (Ях, эээж, эээж!)

Проникавший свет сквозь дверные щели, крохотное забранное решеткой оконце почти у потолка и через дыру бывшую дымоходом, начал меркнуть и скоро стало совсем темно. Заметно похолодало, и люди, не сговариваясь, сдвигались плотнее друг к другу. Само собой образовалась половина вагона живых людей в одной стороне, а те, кто не подавал признаков жизни, остались на другой половине. С наступлением сумерек и до позднего вечера, в полной темноте каждый вечер сквозь кашель, плач и стоны слышались монотонные молитвы монаха – гелюнга. Чиркая спичками, он несколько раз в сутки обходил вагон, протискиваясь меж узлов, лежащих и сидящих людей и всматривался в их лица. Умерших он оттаскивал к двери, и ни разу не ошибся, хотя родственники были против его действий. Фонарь давно погас, керосина больше не было, спичек оставалось мало, в вагоне царила полная темнота. На этот раз старик-монах раньше обычного начал осмотр вагона и обнаружил до десятка неподвижных тел. Скрючившегося мальчишку лет восьми он долго ощупывал, и , подняв с промерзшего пола, потащил в середину кучки старух и женщин с детьми.

Читать дальше