Станислав Ефанов - Валюторея

Газета уже кончилась, и в пальцах Кашкина остался жалкий клочок, но Кашкин продолжает вырывать его у себя из рук, корябая себя ногтями или загоняя ноготь под ноготь. А ещё он опускается на колени, чтобы поднять с пола недостаточно мелкие обрывки, и разрывает их повторно, на совсем крохотные клочки. Неожиданно он останавливается, упирается ладонями в пол и опускает голову. Под ним на паркете ворох мелко нарванной бумаги. Газета не то чтобы толстая, и внушительного сугроба из бумаги не получилось. Скорее похоже, что газету изодрал когтями кот, закопавший в неё кошачьи свои дела.

Какашкин.

Стоящий на карачках, он похож на четвероногое создание. Изодрал газету, чтобы закопать улику. Но сколько ещё таких газет в чёрных папках, в почтовых ящиках, в газетных киосках. И все не разорвёшь. Рано или поздно сомнительная слава придёт к Кашкину во всей красе печатного слова. Постучится в дверь и нагло ввалится внутрь, даже не спросив позволенья.

Кашкин поднимается с колен и смотрит через окно на этот сворачивающийся в рулон старых обоев город. Он видит, как по улицам, переулкам и дворам распространяется вирус слухов и сплетен. Видит, как мутирует этот вирус, слышит, какими подробностями обрастёт его валюторея, перед которой областная медицина выбросила белый флаг да застенчиво повела плечиком. Но вот перед чем медицина действительно бессильна, так перед человеческой глупостью, стадностью, невежеством. А с этой своей валютореей Кашкин как-нибудь уж сам, раз его оставили с ней наедине.

И кажется, очередное свидание с ней не за горами. Кашкин чувствует позыв… да что мы, в самом-то деле, стесняемся называть вещи своими именами? Кашкин хочет в туалет.

По-большому.

Глава 11. Чудес не бывает

На этот раз валюторея оказалась дамой непоследовательной, денег за визит не предложила, поэтому на свидании с ней Кашкин не задержался. «Кончилось?», – спрашивал он себя с надеждой, нажимая хромированную кнопку слива. Кнопка оказалась непростой, и при нажатии издала дверной звонок в прихожей. Странная коммуникация сливного бачка и входной двери могла бы озадачить Кашкина, если бы через секунду звонок не повторился.

На пороге незнакомый молодой человек. Темноволосый; опрятно, даже щеголевато одетый, хотя бежевый плащ не может скрыть его худобы. Взгляд чёрных глаз внимателен и решителен. Целеустремлён. Пронизывающ. Проницателен. Под таким взглядом хочешь не хочешь, а смутишься. Кашкин смущается.

– Константин Андреич? Добрый день, – уверенно произносит незнакомец и улыбается.

– Добрый день, – отзывается Константин Андреич без улыбки.

– Антон Тонер, «Городской вестник». Вы, конечно же, читали мою статью?

Впрочем, вопрос этот лишь формально может считаться таковым. На самом деле посетитель и не сомневается, что его статью здесь читали, о чём свидетельствует нагловатая интонация и своеобразно расставленные акценты.

Кашкин понимает, что пред ним во всей красе печатного слова предстала та самая «А. Тонна», которую он поначалу принял за огромных размеров женщину под стать фамилии, в длинном сером платье, в больших очках, за стёклами которых прячутся маленькие кротовьи глазки.

– Да, это я пишу под псевдонимом Антон Тонна, – доверительно сообщает визитёр, словно проникнув в мысли Кашкина. – «Тонна» – очень удачный псевдоним, не находите? Это анаграмма моего имени, – с гордостью добавляет он.

Тонной здесь не пахнет. Здесь максимум килограмм шестьдесят, а то и меньше. Так что не пахнет здесь никакой тонной. Зато пахнет сладковатым парфюмом от этой… этого Тонны.

– Ну, читали? – напоминает свой вопрос Тонна.

И не то чтобы напоминает, а поторапливает Кашкина.

Кашкин не хочет признаваться, что читал. Но очень хочет показать Тонне, что стало с его статьёй, лежащей на полу в виде истерзанных обрывков, которые он не успел смести и выбросить.

– Что вам нужно? – вместо ответа спрашивает он, тем самым подтверждая, что статью он всё-таки читал и понимает, о чём речь.

– О, я к вам по очень важному делу, – оживает Тонер, как приведённый в действие механизм, – разрешите войти?

Не дожидаясь позволения, он шагает внутрь квартиры и закрывает за собой дверь с таким хозяйским видом, что оторопевший Кашкин отступает.

– Для начала вот, – Тонер выуживает визитку из внутреннего кармана. – Здесь мои координаты.

Он протягивает визитку хозяину, но хозяин не шевелится, и Тонер, помявшись, кладёт визитку на сиденье розового велосипеда – единственную горизонтальную поверхность в пределах досягаемости.

– Звоните в любое время, – позволяет Тонер, продолжая глядеть на велосипед, будто это велосипед намеревается звонить своим звоночком в любое время.

Кашкин молча оценивает этого Тонера, эту Тонну. Нахрапистый, наглый, самоуверенный и решительный – он напирает и впрямь как тонна. Как тонна самомнения, чувства собственной важности и ещё невесть чего. Кашкин таким никогда не умел быть. Хотя, может, и хотел бы. Тогда ему не пришлось бы трусливо капитулировать перед Катиной мамой и предлагать Кате расстаться, едва стало ясно, что мать не одобрила её выбор. И Кашкин чувствует себя слабаком перед этим Тонером (тьфу, хлюпик!), перед этой Тонной – худющим юнцом со спичечными пальцами, которому на вид немногим более двадцати и который ввалился сюда с такой вальяжностью, точно весь день его здесь ждут и сейчас подобострастно встречают.

– Что вам нужно? – теперь уже Кашкин напоминает свой вопрос.

Кашкин, Кашкин, знал бы ты, кто такой Тонер, ты бы не стал интересоваться, а сразу бы выставил его за дверь. Но Кашкин не знает о Тонере ничего, не знает и о его способности говорить так много, так долго и так плотно, что и слóва нельзя вставить: ни единой щёлочки – зубочистку не просунуть. Нельзя давать Тонеру открыть рот.

Но Тонер открывает рот.

– Мы же с вами взрослые люди, Константин Андреич, – начинает Тонер, поправляя лацканы плаща. – Мы же оба прекрасно понимаем, что человек не может испражняться деньгами. Чудес не бывает. И я не знаю, с какой целью вы всё это затеяли – весь этот ваш грандиозный трюк, но спешу выразить восхищение вашим дерзким вызовом.

Тонер одаривает Кашкина учтивым поклоном.

– Каким вызовом? – продолжает он риторически. – Обернитесь, Константин Андреич, оглядитесь по сторонам.

Если бы Тонер мог, он бы распростёр руки, широтой жеста иллюстрируя свою речь. Точно песнь поёт о родных просторах. Но не может он развести руками: узко здесь. Сами понимаете – коробочка.

– Нас с вам окружает серость, обыденность и уныние, – льётся его песня, – а вы… вы просто плюнули этому в лицо. Да вы, простите за выражение, срать на это хотели. Я искренне восхищён! Ведь всё вокруг становится одинаковым и отформатированным, посмотрите. Мы тонем в обезличенном болоте рутины и тошнотворной будничной скуки. И даже когда звучит призыв «Не будь как все!», «Выделяйся!», это всё равно означает, что все не будут как все, все будут одинаково выделяться. И потому сольются в ещё более гомогенизированную серую массу. Ведь на самом деле люди боятся, панически боятся быть не похожими на остальных, понимаете? Они боятся быть изгоями, белыми воронами, им уютно только в конформизме. Они боятся отличий и в особенности боятся тех, кто от них отличается. Нонконформистов боятся, Константин Андреич. Вас боятся. Боятся и уважают. Поэтому любой, кто найдёт в себе силы выделиться по-настоящему, а не как советует реклама в модных журналах, выделиться так, как до него или кроме него никто не умел и не умеет, тот ну просто обречён на поклонение.