Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Что москвошеи… – серьезно и с грустью отозвался мой визави, – Я все время думаю о вирусе. Жена его боится. И сын боится, но не за себя, за нее. На нее ведь дунь – и угаснет свеча. Рак – дело такое. А я, собака невоспитанная, все бегаю за вирусом, то в художку, то на выставку, а то и на крышу.

– А как же он Вас к ней сам проводит, если знает, какой Вы суть главный в семье вольный дух и вирусный диссидент… Сам на крышу водит, на самые ветра? Или Вы ото всех вирусов заговоренный?

– Упаси боже. Хвораю почаще их. Печень дряблая, горло хлипкое.

На этих словах художник шагнул ко мне и легонько подвинул за плечо. Я, видно, изрядно ослаб от палатной жизни, и это движение развернуло меня на запад, как порыв ветра развернул бы флюгер. Помню, ребенком я мог бесконечно наблюдать, что творит морской северный ветер с хищным клювом боевого петуха-флюгера на башне Старого Томаса в Таллине. Или не так. Так разворачивает и заставляет застыть стрелку компаса магнит. Я обнаружил себя наклонившимся над опасной кромкой крыши, с чужой рукой на плече. И гляжу я на красного кочевника. Он подо мной. Согбенная спина хорошо различима над зеленым ковриком. Плоскость под плоскостью и над плоскостью. Параллели, которые никогда не пересекутся.

Я осознал, что как следует испугался, только когда выпрямился. Испуг взбодрил меня, он прошил мозг почище глотка коньяка.

***

Михи еще не было в палате, и я, вместо того, чтобы улечься на кровать, принялся за гимнастику Воробьева – упражнения этой советской системы были выдуманы для советских конторских тружеников, и их можно выполнить на месте. За прогибом в пояснице меня застал сосед. Ему досталось от врачей. Он долгим стеклянным глазом взирал на мои экзерсисы. Ему было больно, он стал похож на подранка-грача.

Он просидел на койке, болтая тапками, минут десять, после чего возьми да скажи:

– А все-таки человек человеку рознь. Только так говорится, что мы, люди, все от одного Адама. И душа в одного одна налита, а в другого – совсем другая. Тут темное, там светлое, тут фильтрованное, а там нет. В одной бутылке «Балтика», в другой баварское. И грипп разный. В русском он один, в армяне и не грипп вовсе, а пневмония какая-то…

Мне не хотелось услышать какую-нибудь гадость про армянский грипп, и я сделал вид, что не слышу. Но Мишина мысль брела иной тропой.

– Джульетта Спартаковна Саркисян. У меня зрачок черный, а у нее вдвое. Что тебе воронье крыло. У меня с два рубля, у нее – с пятак. Вот смотрим мы друг дружке зрачок в зрачок, и – до меня дошло, прямо торкнуло в висок – это ведь не вполне человек… В том смысле, что не вполне, если человек – я.

– Тебе наркоз вводили? – уточнил я, усевшись напротив Михи и машинально повторив за ним болтание ног – ученые люди говорят, что за наше обезьяничание отвечают зеркальные нейроны…

– А как же, делали! Знаешь, как в глаз лазер лезет больно, зараза… Но ты послушай, дело не в том. А вот то, что человек человеку – не Человек – это…

И Миша вставил крепкое слово. Слово разрезало палатный воздух, как восклицательный знак, в наших беседах прежде не участвовали такие слова. Фигура речи побудила меня перейти к той степени откровенности, которой не было и на первых порах нашего с Михой знакомства.

И я рассказал ему о встрече на крыше. Почему я сходу приврал, описав Михе художника? Не знаю. Мне захотелось представить его замечательным творцом, которому с крыш города открыта душа в ее геометрической сложности и в новизне. Откуда я это взял? Зачем? Миха, впрочем, отмел мои фантазии одной фразой про Малевича, который в его глазах – и зрачок его грозно сверкнул вороненной сталью – который в его глазах просто Мазевич… И тогда я выдал чужую тайну про одуванчик.

Из моих уст Миха узнал, что жена художника дышит на ладан. Про то, что, навещая ее, он берет на себя смелость и идет на риск – ему бы с себя пылинки сдувать, и не дай бог с его рук микроб перепрыгнет на ее лицо, – но он, художник, зная про опасность, не готов отказаться от тяги творчества и от привычки жизни. Лучше смерть, чем капитуляция…

Вот тут Миха выслушал меня со вниманием. Я решил, что его тронули творческие мотивы художника, со всей трагедией его выбора в пользу риска, и сюжетом про человека, который не желает плыть в общем потоке. Но я ошибся.

– Всемирный потоп… – задумчиво произнес мой сосед, и к чему он это сказал?

Безо всякой логической связи с предыдущим Миха толкнул новую историю.

– А хранитель Британского музея – дядька тот еще, с бородой как у Маркса, прочел клинопись. Там тот же Ной, только называется хитро, попросишь произнести – после наркоза и без пол литра не справлюсь – а ему вавилонский бог из камышей нашептал, как спастись и как изготовить Ковчег, и такие дал точные инструкции, зашибись…

И Миха пустился в долгое и подробнейшее описание модели Ковчега, переданной богами во времена Гельгамеша. Мне технические детали были так же понятны, как описание стиральной машины на казахском языке. Меня раздражает, почему эти описания даются исключительно мелким шрифтом… Режим глубокой отжимки белья… Берлим-бердым…

Михиному рассказу про ковчег Гельгамеша едва не помешала птица. В стекло с глухим стуком, больно ткнулся голубь. Звук был – как от мокрой тряпки. Голова голубя оставила грязный след на плоскости окна. Это происшествие отвлекло меня, и я вспомнил школу, и то, как с другом кидали в доску меловую тряпку, пользуясь правом дежурных во время перемен оставаться в классе, с окнами нараспашку. Однажды я промахнулся и вместо доски попал в окно. Тряпка вылетела на волю и там чудесным образом рухнула на лысину немолодого солидного человека с портфелем. Он направлялся к нашему директору не просто так, а по делу, потому что служил в министерстве просвещения и своим начальством был направлен к нам в школу в качестве проверяющего. Он шел с лучшими намерениями, потому что школа числилась на хорошем счету. Получив мокрую меловую тряпку в качестве чепца, чиновник пришел в дурное расположение духа и потребовал найти злоумышленника. Меня обнаружили и, к ужасу моей бабушки, у которой я вырос, выгнали из школы. И тогда я попал в другую школу, где литературу преподавал молодой человек, уволенный из солидного научного заведения за вольнодумство. Как он успел попасть в опалу сразу после распределения? Судьба и бабушка свели нас, и вот я – литератор, писатель…

– А в камыши ихний Ной пошел, чтобы пописать, – тем временем развил свою мысль Миха, на которого голубь не произвел никакого впечатления, – пописал он против ветра, разбудил бога, узнал от него секрет и построил Ковчег. Твой художник тоже из этих. Которые против ветра. Был у нас в команде один такой. «Восьмерка» наша. Никогда не сделает, как прописано. Ты уже открылся, ждешь паса на выход или распасовочки в стеночку, как на тренировке отработали, а он, как назло, водит мяч, мотает жилу. Уже устанешь его матюками околачивать, уже защитнику до тебя дела нет, потому что ты – фигура, оказывается, бесполезная и никчемная, и его в сон клонит, тебя держать, а тут-то он как-то из-под полы раз-двас, и мячик тебе летит, прямо на щечку, принимай да забивай. Уж как его тренера под формат катали, а он в локоть курнет и хмыкнет, что, мол, не в цеху прокатном, а на поле перекатном…