Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

***

Дома меня ждал сюрприз, и не из приятных. Заболела мать жены, ее пробил жар, и моя спутница жизни помчалась на спасение, не подумав о том, в какое время мы все въехали. Врачи, осмотрев тещу, поставили тот самый диагноз, за который у нас в больнице будущим пациентам поставили обидное клеймо «грязные». В стационар тещу направлять не стали и оставили на попечение дочери – тем паче, что той все равно теперь покидать «нехорошую квартирку» запрещалось. Так что из больничной палаты на двоих я переместился в жилище на одного. Путь в тещину двушку, в которой витала тень коронавируса, мне был заказан…

Два дня я сиднем сидел за письменным столом. Мне казалось, что из-под моего пера вот-вот выйдет рассказ, который меня, наконец-то устроит как взыскательного читателя. Нечто бродило в моей душе, как в банке с виноградным соком, забытым надолго на подоконнике, под лучами солнца и над жаркой московской батареей. По несколько раз на дню я звонил жене и, когда слышал ее голос, разом забывал, зачем звоню, и раздражался оттого, что она не понимает моего молчания и пытает расспросами. Так часто бывает: чем ближе люди, тем труднее им общаться на расстоянии, общаться, как говорится, «от сердца к сердцу». Это заметно вечерами, перед отходом ко сну, когда ожидание фотонов любви и нежности особенно велико… В чем препятствие? Может быть, в том, что мы глазам больше верим, чем словам… Как бы то ни было, раз за разом мы желали друг дружке доброй ночи, и расставались до утра, не вполне друг другом удовлетворенные. Вот тогда, однажды, я набрал Михин номер. Тот как-будто ждал именно этого звонка. Он сидел у себя на кухне, за столом, а перед ним, как перед Брежневым на параде, выстроились высокие, широкие кавалергардские бокалы с черным пивом, а на лафитнице, на эдаком лимузине маршала Гречко, возлежала сельдь. Она командовала парадом. Миха так и сказал:

– Селедочка командирская, то есть капитанская. Тебя ждали. Потому что я знал – объявишься сегодня.

– Это как?

– А тут человеческая механики. Наука. Есть период полураспада личности. Психологи пишут – преступника тянет на место не сразу.

– На пятый день?

– А вот это я сам установил опытным путем. Мы же с тобой из одной палаты? И по жене у нас по одной. То есть жены разные, но одни. Как-то так. Значит, и период полураспада может быть одним. Я предположил, а ты подтверждаешь своевременным появлением в моем эфире. Выпьем?

Мы с Михой выпили. Он – пива, я – водки. Закусочка у Михи – в самый раз для моего напитка, и, сколь ни гляди на селедочку через экран монитора, а вкуса не ощутить. Один умник по телевизору рассказал, как, совсем скоро, интернет будет передавать смыслы и чувства, причем непосредственно, а не в словах. Я его так понял, что Миха, находясь во Фрязино, сможет тогда дать мне закусить селедочкой, передав вкус рыбки и запах красного крымского лука, нарезанного аккуратными колечками и уложенного вдоль рантики тарелки. Колечки так и ждут быть подцепленными вилочкой, но непередаваемую эмоцию этого жеста новый Великий уравнитель тоже сумеет воспроизвести на расстоянии…

Увы, наша с Михой надежда выпивать и общаться посредством интернета не вполне удалась – то, что могло стать темой для разговора в больничной палате, никак не превращалось в предмет общего интереса на воле. Осталось говорить о выпивке, но и она не выручила.

– Что-то ты нынче тяжелый, – первым оценил ситуацию Миха.

Я согласился, хотя всегда немного обидно, когда тебя упрекают за то, что испытывают сами. Прошло совсем немного времени, и мы попрощались, так сказать, на пол рюмки. Были сказаны слова о том, что вскоре надо снова созвониться и «попить светлого», но я отдал себе отчет в том, что вряд ли еще услышу Миху – в том уже нет необходимости ни у него, ни у меня. Всему свое время, и всему свое место. Тем более неожиданным для меня оказался его звонок тем же вечером.

– Слушай, старик, – нетрезвым голосом произнес он без предисловий, – не грусти. А я вот чего звоню: на крышу наш поход за душой из головы не идет. Назвал ты его хорошо – кочевник. Не забуду…

После этого короткого эпилога сонм воспоминаний из самых разных генов моего прошлого закружились в моей памяти. Силой воли я старался призвать их к порядку и оставить только то, которое связано с кочевником и зеленым ковриком. Но вместо него в голову лезла всякая чушь. То там ухало и рычало нечто, что я назвал Годзиллой, но не смог разглядеть. После Годзиллы меня навестил голубь. Он мокрой тряпкой шлепнулся в окно, да с такой силой, что едва не выставил раму. Если бы у птицы был мозг, она бы рухнула вниз после такого удара в беспамятстве, но безмозглый визитер уселся на подоконнике как ни в чем не бывало, нахально склонил макушку и принялся чистить клювом перья. Сколько я ни кричал ему «кыш», он продолжал свое занятие, откровенно издеваясь надо мною. Изнемогая от возмущения, я вдруг оказался на берегу холодного моря. Оно накатило на берег волну, и та разбилась о большие камни, о валуны, и окатила меня тяжелыми изумрудными брызгами. Я на миг прикрыл глаза, а когда открыл их, надо мной кружила чайка. Маленькая, как комарик, но быстрая и целеустремленная. Я понял, что чайка вот-вот завершит вираж и уйдет в пике, чтобы клюнуть меня в темя – видимо, я подошел совсем близко к гнезду. Но, вместо того, чтобы отойти, я стянул куртку и принялся размахивать ею над головой. Видимо, я, отбиваясь от чайки, подошел к кромке воды, и меня накрыло волной так, что непреодолимая ее сила слизнула меня с берега и утащила на глубину. Там поначалу показалось мне спокойнее и безопасней, нежели под виражами чайки, и я поплыл. Я плыл и плыл в полном одиночестве, в однородной прохладной среде, и успел испытать свободу и счастье. Счастье было сродни воде, которая все про меня помнила и ничуть мне не мешала просто плыть, и больше – ничего. Я твердо знал, что стоит мне чего-то возжелать, кроме того, чтобы просто плыть – и счастье уйдет, вокруг меня вмиг образуются рыбешки и завихрения, но я ничего, ничего не желал. Но вдруг мне вспомнилось, что счастием необходимо поделиться. И я пошел ко дну. Не то, чтобы я задохнулся или утонул, но вода надо мной стала тяжелее той воды, которая под моей грудью, и на спину стала давить морская соленая мощь. Стало темнеть, мне пришлось грести со всей мочи, счастье ушло.

Я очнулся. Встал. Подошел к окну. Раздернул тяжелые шторы. Я дернул за угол, и по ткани пробежала волна. Было ранее утро. Из-под серого неба светило ранее солнце, бесцветное, как гриб-альбинос. Я до странности знал, что мне делать. Оделся, накинул плотную широкую куртку и пошел на крышу. Люк, что ведет туда с двадцатого этажа, плотно задраен. Это не беда. Я присаживаюсь на ступеньку. От нее тянет холодом. Ступенька дает понять, чтобы я не раздумывал слишком долго, как отпереть люк. Но я задумываюсь о другом. Чем я отличаюсь от голубя? Тем, что моя черепная коробка способна вместить не три, а тридцать три желания одновременно? Так ведь в одну калитку тридцать трех богатырей не втиснуть… Оказывается, я не обладаю самым главным. Тем, что нужно для того, чтобы осуществить хотя бы одно желание. Ключом, плоскогубцами, ножиком… Шпилькой, наконец! Я – бесполезен без Михи!