Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

Новенький попал во двор шестого корпуса в середине «часа свободы». Оказавшись в замкнутом овале, он замер. Лицо, по форме напоминающее продолговатую виноградину, было бледно и пусто. Светлые грустные глаза, неестественно, высоко размещенные природой над носом, и отечные серые дуги под ними – то ли от недосыпа, то ли из-за больных почек – придавали сходство с пандой. Человеку было от силы лет сорок, виски только начали седеть. Крупными ладонями, сперва одной, затем второй, он протер веки, как-будто старался проснуться, очнуться, обнаружить себя в другом, привычном ему месте. Но, убедившись, что двор – не сон, он почесал в затылке и понуро побрел по дорожке против часовой стрелки, по заведенному тут непререкаемому правилу, которое сразу, без дополнительных объяснений, угадывает всякий новичок, сюда попавший. По часовой – только для «голубчиков» и для любителей деток и зверей.

Григорис поднялся со скамеечки, вокруг которой собирались «русские», играли в нарды и обсуждали мировую политику и Путина – грамотный и ловко говорящий грек тут часто выступал политинформатором. «Я, мил человек, поясню», – обычно начинал он, и другие умолкали, готовясь слушать про тайный план Путина на Донбассе, про новую русскую чудо-ракету, и про то, почему американцам снова не по зубам окажется Россия. Но сейчас круг раздвинулся, ему освободили проход, а долговязый латыш Михель сразу двинулся за ним вслед. Автомобильный вор Михель, или, по-простому, Миша, в Германии попался впервые и порядков тут не знал, зато сразу определил, за кого лучше держаться. Ну и дядька Григорис без труда прочел книгу жизни этого молодого человека. Такого иметь при себе неплохо. На воле – продаст, а тут – кишка тонка. Тем паче, что Михель дольше всех готов был выказывать интерес к разъяснениям Григориса, хоть о подводных лодках и о геологическом оружии, хоть о том, как не попасться при воровстве запасных частей.

В человеке, считающем себя порядочным или невиновным, не подходящим для узилища, вид уголовников, разошедшихся по двору, прорезает особую, острую собачью чуткость к сочувствию. Новенький, поравнявшись с Григорисом, остановился и взглянул на разглядывающего его человека так, как вечно голодная душа – собака глядит на прохожего, у которого в руке колбаса.

– Серб? – в лоб спросил Григорис по-русски.

– Болгарин. Стоян я, – отозвался новенький и протянул руку.

– Еще лучше. Пойдем, пройдемся вместе.

Они двинулись, а Михель – тенью за ними. На дорожке втроем в линию уместиться трудно.

– У тебя что случилось? На вора ты не похож, руки, как у каменщика. Травой тоже не торгуешь, верно?

Болгарин замотал головой. Григорис вспомнил, что в Болгарии согласие именно так выражается – «да» как «нет», а «нет» как «да». Он усмехнулся. Стоян, в свою очередь, то ли понял причину, то ли просто обрадовался возможности, допущению улыбки, и его серое лицо просветлело и разгладилось.

«Не тупой. Это хорошо», – порадовался материалу Григорис.

– Погоди, не говори. Я угадаю.

«Не вор, взгляд ровный, движения рук замедленные, ладони – что совковые лопаты. Лицо-то добряка, но подбородок – с упрямцей, хоть и маленький. Нос битый. Понятно», – произвел он в уме быструю выкладку.

– Драка? По пьянке или по обиде влепил кому-то, а тот виском об угол, или затылком об унитаз? А протрезвел ты уже тут, и без адвоката, так? К тому же не резидент?

Глаза Стояна мгновенно заволокло сизой пеленой. Он снова сник.

– У меня тоже нет адвоката, – через плечо Григориса вставил Михель.

Он таким способом решил напомнить греку, что тот с пару дней как обмолвился, будто пошлет на волю весточку и добудет защитника, который на кражах запчастей собаку съел. Но грек не обернулся. Напротив, его затылок окаменел.

– Хуже? – продолжил он свой допрос.

Болгарин остановился. Он снова погрузил ладони в глубокие нашивные карманы арестантской куртки.

– Они мне говорят, я ножом. Что два свидетеля, тоже говорят. А я только вышел разобраться. Один вышел, их трое. Обижали, за куртку этот дурак схватил. Вот, у шеи. Я ему кулаком в нос, а они твердят, ножом в горло. Свидетели есть, говорят… А я дома строю. Такой добрый контракт в Бонне! Только что, только что договорился. Теперь какая стройка! Чёрт меня возьми идти в ту кнайпу.

– Убил?

– Мне говорят, он в коме. Плохо очень?

– Нож нашли? Предъявили?

– Нет ножа. Спрашивали, где нож. Не было. И я тут, а подруга ничего не знает. Куда я пропал. Жениться хотел. Теперь эта беда.

– Красивая?

Стоян и тут отчаянно мотнул головой, вынудив Григориса невольно улыбнуться. Впрочем, своей улыбки грек не стеснялся, как не стеснялся всего того, что делал, потому что не было и нет над ним судьи, кроме бога и его самого. Как-то – было это семь лет назад – зашли к нему в магазин три фраера. Два чеченца и громила-украинец, еле в дверь вписался.

«Давай, – сказали, – делись, грек, с людьми, которые пораньше тебя на здешнюю поляну присели. Или уходи, земля большая, травы всем хватит. Уходи с нашей поляны, а магазин себе оставь, нам твой ларек не нужен. За 30 процентов – кормись. Тебе и дочке твоей 70 процентов за глаза хватит, в шоколаде будете. Прикинь, мил человек, шоколад повкуснее будет каши из мозгов!»

А Григорис даже не привстал со стула.

«Сядь и послушай, мил человек. Сядь вровень и послушай», – предложил он самому маленькому, тщедушному гостю, который рисовался за главного.

Предложил, а сам левой рукой нащупал нож в ящике стола, всегда приоткрытом на такой случай.

«Вот послушай. Я согласен. Дай пять, и по рукам».

Чеченец не удивился. Он презрительно усмехнулся и медленно, театрально вытянул пальцы горсточкой перед собой – не для пожатия, а, считай, для поцелуя. Григорис принял их в свою ладонь.

«Согласен на семьдесят. А тебе и вот этим твоим друзьям – тридцать, если вот тут, в подсобке, три раза в день сортир будете до свинячьего блеска полорасить!» – тихо и внятно выговорил он.

Не успел чеченец отдернуть руку, как Григорис сжал ее тисками своей маленькой, но, как бывает у самолюбивых людей небольшого роста, сильной ладони и дернул к себе – так в их краю, где он вырос, могут дернуть за хвост быка, чтобы свалить с ног. Второй рукой он прижал стальное острие одностороннего ножа к горлу, глубоко под челюстную кость, к сонной артерии.

«Дернетесь – проткну до глаза. Вылезет вместе с хрусталиком. Ясно? Сейчас уйдете и больше сюда ни ногой. Не ходите втроем, каждый мужчина сам себе господин. И не пугай, женой не пугай, дочкой не пугай. Можешь – убей, я новую жену найду, новую дочку заделаю. Но тогда каждого из вас я всей семьи лишу – детей, родителей накажу, братьев накажу и сестер. С этой минуты молитесь на мою жену, на дочь молитесь».