Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

– А почему драться вышел один? Где были твои друзья?

Стоян и сам об этом не раз думал. А где они были, Марек и Радек?

– Наверное, испугались.

– Значит, было чего? Те, другие, угрожали твоей жизни?

Стоян кивнул по-болгарски, что нет, так уж прямо жизни… А женщина поняла по-русски.

– Плохо. Скажут, что у тебя был мотив ножом бить.

– Какой мотив?

– Страх за свою жизнь.

Стоян хотел пояснить, но адвокатша строго ему сказала, что спорить пока не надо, а надо настроиться на долгую работу, чтобы вот так не попадать впросак перед следователем и прокурором.

– Проснуться завтра и забыть этот страшный сон не надейся. Вспоминай и думай. Думай! Как это случилось, как могло случиться, что тебя подставили? Кто, зачем? Соберись. И не говори тут много. Тут у тебя друзей нет. И от тебя я хочу знать только то, что должна знать.

– А акты?

– Я посмотрю акты.

Надя Миллер взглянула на часы, пробормотала что-то под нос сердито, вызвала надзирателя, а когда тот появился на пороге, подала Стояну холодно руку, но пожала крепко. И ушла.

Ее прихода Стоян почти час дожидался в прокуренном до кислоты отстойнике, где едва хватало сил дышать. Он не слушал, о чем говорят арестанты из других корпусов, также как он, ждущие своих защитников. Их речи слились в общий поток звуков, их лица, чем-то похожие, стали почти неразличимы. Если он на что и обратил внимание, то на цвет, в который были выкрашены стены. Он был светло-желтым и поддерживал надежду. Подперев подбородок кулаком, Стоян повторял про себя, как заклинание: «Вы не преступник, дадут условно». Так было до свидания с адвокатом.

Теперь, после разговора, все переменилось. Стены отстойника оказались серыми, они были испещрены надписями, среди которых имелись свастики с подписями по-русски и по-сербски, морды волков с турецкими словами, а остальное – арабской вязью. Стоян не сразу сообразил, что его привели в другой отстойник – здесь те, кто уже пообщался с адвокатом, ждут, когда их разведут по корпусам. Он пригляделся к соседям, ведь с ними ему еще придется не раз видеться. Его взгляд остановился на коротко стриженом бородаче, чьи руки, обнаженные от самых плеч, были богато украшены живописными татуировками – девичье лицо, копье, цепи, хищная птица с раскрытым клювом… Плоский нос крепыша носил следы переломов, глаза дерзкие и спокойные одновременно – глаза человека, знающего себе цену. На указательном пальце – золотой перстень с печаткой. Арестант стоял, прислонившись спиной к бронированному стеклу, и что-то втолковывал другим. Особенно настойчиво он поучал парня, чьего лица Стояну не было видно, тот уселся на скамье, низко опустив бритую голову между широко разведенных ног. Стояну не удавалось разобрать цельного смысла произносимых фраз, но ему показалось, что бородач издевается над парнем, губы так и кривились в уничижительной насмешке. Увидев перед собой близкий черный рот, со смаком выпускающий обидные слова, как фартовый курильщик выпускает колечки дыма, Стоян испытал мгновенный наплыв густого, беспричинного гнева по отношению к бородачу. Такой силы был наплыв, что Стоян ужаснулся – будь в руке нож, он мог бы всадить его в гортань наглеца.

Он вскочил со скамьи и отвернулся к стене, потом шагнул к окну, в сторону бородача. Тот посторонился, не отходя, а слегка развернув могучие плечи. Все притихли. А через минуту, прошедшую в молчаливом ерзанье, загрохотал засов, и надсмотрщица объявила развод по корпусам. Арестанты зашевелились к выходу. Только Стоян как-будто не услышал. Он так и остался стоять, лбом примерзнув к стеклу. Гнев не схлынул, и болгарин боялся себя. А если правда, что он оказался именно такой, уязвимый и гневливый, готовый на расправу?

Из оцепенения его вывел грубый оклик. Голос знакомый. Неприятный голос.

Совершив над собой усилие, и оторвав лоб от желтого стекла, Стоян обернулся. За его спиной стоял Сашок. Как обычно, ноги разведены корабликом, придавлены к полу ботинками, многострадальная битая голова вжата в плечи, короткий подбородок – в грудь, как перед первым ударом в драке.

– Ну чего ты просел, пойдем. Плюнь на долбанных адвокатов. Не бычься. У тебя Миллерша? Ничего, не кислее других. Меня она в прошлый раз тянула.

– Ага, – согласился Стоян, все еще пребывая в ступоре и не сообразив поинтересоваться, вытянула ли.

Он поплелся следом за Сашком. Тот шагал размашисто, широко, но во все стороны, так что от всех движений вперед выходило на пол шага, и Стояну не составило труда нагнать его.

«Русский есть русский», – почему-то обратив внимание именно на эту особенность, отметил он хоть какое-то собственное превосходство.

Когда подошли к пятому корпусу, бородатый, перед тем как уйти в свои палестины, остановился и развернулся к Стояну. Он обнажил тесно посаженные нижние зубы, указал в грудь болгарина и что-то сказал то ли по-арабски, то ли по-немецки. Сказал, как сплюнул. Стоян ничего не разобрал, и пошел дальше по коридору, ведущему дальше, в шестой корпус. За спиной он услышал Сашкин голос, произнесший тоже что-то короткое и резкое по-немецки.

У решетки, отделяющей кишку общего коридора от прохода к камерам, надзирательница заговорилась с коллегой из шестого корпуса, косоглазым Шмитцем, и Сашок со Стояном были вынуждены дожидаться, пока те расцепятся языками и надзиратель разведет их по камерам. Редко кто торопится в камеру, редко кто не порадуется случаю постоять рядом с нормальной, вроде бы, жизнью. Но Стоян испытывал приступ тошноты и хотел поскорее оказаться в одиночке.

– Эй, болгарин! Ты чего, в зомби решил сыграть? Смотри, Ахмед тут на понтах, а ты кто? Если надолго швартуешься, так руби зверя сразу, а не спину подставляй.

Стоян не понял, о чем говорит этот человек, рядом с которым ему тошно.

Он ничего не ответил и увел взгляд в сторону. Еще чуть-чуть, и его либо вывернет, либо он на Сашке выместит весь накопившийся страх, все тоску кромешную!

Сашок крупным жестом вытер нос.

– А ты вот что… Ты мюсли с завтрака доедаешь? – неожиданно спокойно, без «подрыва» и нырков головой, спросил «русак».

Стоян был не в том состоянии, чтобы отметить эту перемену, и ответил резко, что не понимает, про что идет речь.

– Ладно. Не жадись. Я гляжу, ты с дядей ходишь, и он мне отдает. Он не ест, а я вечерами птиц кормлю, – пояснил Сашок.

– Каких еще птиц?

– Уток и голубей. А то ворона склюет. Только ворона утку боится.

– Какая ворона?

– Я ее имени не знаю. А, может, это не ворона, а ворон, хрен их разберет. Ахмед или Мехмед. Одно дело, черный. Вот я его прикармливал.

Сашок клочковато рассмеялся.

– Ты когда отсюда откинешься? Твой защитник что сказал? – спросил Стоян, чья мысль под влиянием столь неожиданного явления сосредоточилась на Сашке.