Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

Болгарин вдруг сообразил, по какой причине «русак» оказался с ним в одной связке.

– А все мое, что сидеть, – пробурчал Сашок, и лицо его снова потухло.

В этот день Стоян не хотел ужинать, а пил только воду, горячую воду, сберегая чай, подаренный Григорисом. Его мысль снова была занята одним предметом – природой гнева, который, оказывается, гнездится в нем, а не набегает откуда-то извне. Что, если плюс к гневу в руке тогда оказался нож? Стоян не мог найти себе места, он то подсаживался к столу и отхлебывал жижу из кружки, то вскакивал и отмеривал туда – обратно шагами имеющиеся два свободных метра.

Он с самого детства – а запах детства он и сейчас отчетливо помнил, этот запах похож на вкус иринкиной груди – с детства, с детства он знал про себя, что он добрый. Как добр запах молочка и вкус свежего хлеба. Он жалел животных. Бабкину корову очень жалел, подозревая в ней покорность смерти. Людей Стоян тоже часто жалел. Своих, сельских. Мужчин и женщин. Он замечал малейшую кривизну их конструкции, их накрененные головы, плечи, позвоночники, их утолщения на суставах, их слезящиеся на ветру глаза. Городских реже, но все-таки их он тоже продолжает жалеть. Он боится в них покорности силе смерти, и в равной мере – стихии мести, гнева, разрушительства. Но он не подозревал, что в нем самом бродят такие силы! Вдруг – если только допустить, учтя сегодняшнее открытие – и в нем вырос убийца? Просто долго, тщательно прятался в печени или в голове? Дождался момента и выскочил, и нож в руке – не по случайности, а по его подсказке, по его воле? Что спросила его женщина с желтыми волосами? Где были друзья? Была опасность? То есть, в них убийца не вырос, и они уклонились, а ты зачем-то остался там! Вот о чем она спросила, вот что имела в виду!

Снова лишь под утро, угнетенный раздумьем, он улегся на нары. Ноги, вроде бы привычные и к ходьбе в поле и по горам, и к бесконечному стоянию на стройплощадке, гудели. Видно, кровь, наконец, отхлынула от головы к ним, и он уснул быстрее быстрого. Произнес по-русски «мозг – морг» и камнем упал в забытье. Так он мог бы спать сутки, но закон тюрьмы прост – в шесть утра, на побудку, он, как и другие, был разбужен звяканьем засова. Развозили завтрак. «Мозг – морг». Стоян заставил себя пожевать серого хлеба, смочив его в молоке, по старой привычке. Сил за ночь не скопилось, и жевать сухой хлеб представилось немыслимым и ненужным трудом. Каждый день человек принужден жевать, жевать, а потом все равно жизнь превращается в ничто. Зачем тогда?

И все-таки вкус молока, осязание катышка хлеба, покоящегося на перекрестье линий судьбы и жизни на шершавой ладони, возродили надежду. На подоконник присела синичка. Стоян положил кусочек хлеба к ней поближе, под решетку. Она не вспорхнула от испуга, но и не спешила распробовать подношение.

«Поклюй, глупая. Поклюй, только не улетай».

Надежда появляется там, где существует что-то такое, что продолжает твою жизнь вне зависимости от того, сколько месяцев или лет тебе отведены тут. Все банально, синица. Иринке не успел зачать бэбика, и даже пожениться не успели – сам отложил, мол, женимся, но только сначала отстроюсь по контракту в Бонне. Чтобы свадьбу сыграть на широкую ногу, как у людей. Дурак! Дура-ак!

Кормя птичку, о воронах и голубях Сашка Стоян не вспомнил. Вместо них, он подумал о Григорисе и его длинноногих узкобедрых и грудастых «женах». Ему стало жаль грека, который умен достаточно, чтобы знать – много – это ничто.

На прогулку Стоян вышел одним из последних. Глаза красные как у рака, снова набухшие весенними почками веки. Но настроение другое. Он не пошел бы сегодня к русским, он походил бы один. Но он знает, что его именно сейчас одного не оставят. Стоян уже разобрался в том, что он – пища. Вот они все уже глядят на него и что-то о нем обсуждают. Вот уже Григорис манит его пальцем.

– Не обособляйся. Расскажи, что сказала адвокатша? Нет, бог с ней, лучше объясни, зачем ты полез на Быка?

– Какого еще быка? – не понял болгарин, собравшийся уже, раз это неизбежно, обсудить с греком вчерашнее знакомство с Надей Миллер.

– Из пятого корпуса, Ахмат. Прозвище Бык. Он парень отмороженный, не задушит, так загрызет. Мы тут никого не боимся, Стоян, но Ахмата надо опасаться, и уж точно за здорово живешь не злить. Осознал разницу? Не боимся, но опасаться надо. Знаешь, за что он тут?

Стоян насупился, хотя лицо его, с высоким лбом и светлыми глазами приняло от этого не сердитую, а смешную мину. Никого он не злил, только самого себя. Ни на кого не лез.

Григорис улыбнулся, и по снисходительному выражению его лица Стоян понял, что все они, местные сидельцы, тут не при чем, все никого не злят, и только одни живут по уму, а другие – «попадают».

Грек прихватил Стояна за рукав, и легонько привлек к себе.

– Не напрягайся. Привыкай. Ты в тюрьме, здесь так шутят. Да ты молодец, что не пасуешь. Тут ни перед кем пасовать нельзя. И это не важно, завтра ты отсюда соскочишь, или через десяток. Один день может десяти лет стоить. Ахмат тут присел за откровенный киднеппинг и покушение на жизнь. И даже не за бабки, а за принцип. Уже год ждет ревизии. Восьмерочку ему нарисовали. Пока. А он четверочку хочет. А пока сопляков поучает, науськивает их друг на друга забавы ради, как петушков. Потому что он не добрый человек, не ты, не я. Сашок сказал, Ахмат пацану из второго корпуса мозг вынимал чайной ложечкой, а тут ты, как орлан, крыльями замахал перед его наглой рожей. Сашка послушать, так Ахмат три раза перекрестился от ужаса, как твое христианское лицо перед собой увидел.

Григорис рассмеялся, обнажив белые ровные зубы.

– Так что никто из нас, Стоян, не знает, на что он способен. Никто не знает, где его дно, пока не провалится до самого дна. А если не хочешь познать, где твоя глубь – так тебя жизнь к краю колодца подведет, да еще и пинка даст. Мол, изучай в движении. Так случается. Тебя в спину толкнуло, теперь изучай себя.

А болгарин подумал свое: «Выходит, и прожженный уголовник „дядя Григорис“ носит в себе тот же вопрос, что и я. Значит ли это, что я по сути такой же, как он»?

– Я из маленького, совсем маленького села. У нас так, как бабка говорила – колодец надо накрытым держать, тогда вода чище.

Григорис склонил голову набок и не ответил. Эти слова смутили его. Он вспомнил крохотное греческое село в Грузии. Такое крохотное, что не всякий там знал, что такое Крым – то ли город, то ли страна. Запах лепешки с зеленью и козьим сыром, идущий с одного двора, накрывает все село.

Можно было на этом остановиться. Но уже тогда ему нравилась самая высокая девка из большого села, что расселилось на склоне пониже… И что? Он не жалуется на судьбу за то, что имел кураж приподнять крышку колодца и заглянуть вниз. Хотя до дна он пока не добрался, это точно.