Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

«А что, если дна нет, и чем глубже ныряешь, тем глубже оно опускается»? – снова, уже не в первый раз, подумалось ему, но грек привычно погнал от себя неприятную и бесполезную мысль о том, что, может быть, лучше было остаться таким вот «первачком», добропорядочным и беспонтовым теленком, каким еще вчера выглядел этот парень.

Нет, Григорис может смотреть на него свысока, потому что человеческая ценность измеряется куражом и больше ничем. А счастье – везением, фартом. Но, с удовольствием отметил уголовник, парень под его влиянием неожиданно стал делать успехи, в нем открылась перспектива, и даже жаль, если спор все-таки будет выигран им, а не Михелем.

Тут за его спиной как раз возник Михель. Он обратился к Стояну.

– Как тебе Миллер, как она тебе? Сашку если верить, ты от нее вышел, как селедка без скелета.

– Селедка без скелета называется «матиас», – уточнил Григорис.

– Да? А я думал, иваси!

– Нужно собраться, так она сказала. Она будет смотреть акты. А нож не нашли. Думаем, выберусь, – прервал рассуждение о селедке Стоян.

Михель постарался изобразить радость, но не смог скрыть тени разочарования, пробежавшей по лицу. Так показалось Стояну. Он бросил отстраненный взгляд на латыша, потом на Григориса, на других «русских». Пробежав по лицам, по кукольным фигурам, замершим в слепках разнообразных поз и способов курения, взгляд остановился на Сашке. Болгарина какая-то недобрая сила направила прямиком к нему.

Зачем русак треплется про его дела? Что ему до Стояна? Есть такие люди, рядом с которыми все кривится, ничего не может происходить нормально.

– Ты! На кой гой обо мне брешешь? С адвокатом все в порядке! С женой в порядке, с головой в порядке. Что тебе еще? – бросил ему Стоян, уже оказавшись от того в самой опасной близости, на расстоянии вытянутой руки.

«Русские» обернулись, разомкнули круг и наклонились вперед, как на ипподроме, в ожидании развязки. День обещал принести неожиданное развлечение и пищу для разговоров. Сашок тоже уставился на болгарина, не поднимая лба и не отрывая подбородка от груди. Стоян ощутил дрожь по всему телу, которое знало, что значат такие взгляд и подбородок – сейчас прилетит кулак. А затем случится что-то ужасное. Потому что перед ним – не совсем человек. Эти глаза соединены всего одной извилиной. Глаза зверя, наркомана, нациста. Неандертальца. Такому нечего терять, и не о чем думать, у такого нет друзей, но есть враги, и есть жертвы. Он, Стоян, воспринят как жертва…

Однако он не отступил, а только поджал пах и наклонил голову набок, прибрав подбородок под плечо, как убирают шею под воротник от зябкого ветра. Его нутро знало, что здесь пасовать нельзя. «Прилетит кулак – только не упасть», – стучало в висках.

Но русский вдруг встрепенулся, на губах возникло подобие улыбки, а в глазах – то ли воспоминание, то ли след промелькнувшей мысли.

– Достали звери. По мне что Ахмед, что Мехмед. Я ему так и сказал, чтобы он тебе не думал предъявлять. Так что если чего, я за тебя впишусь. А чего? И ты это… Ходит слух, ты на завтрак брал мюсли? Так если у тебя остается, мне давай, а?

Стоян опешил. Тело не разрешило ему вывести подбородок из укрытия. Уличные драчуны знают – вот так, вопросик ни о чем, а потом кулак в самую челюсть.

– А тебе зачем? – пробормотал он и едва показал головой, что да, доедает он свои овсяные хлопья.

Но Сашок, похоже, в самом деле, не настроен был драться, хотя очевидно забыл, что уже задавал Стояну такой вопрос.

– Ты если не ешь, мне дай. Я свой мюсли вороне кормлю. Синице кормлю. Утке тоже кормлю. Знаешь, сколько жрет, сука! И сам ем, заместо семечек. А то с ума сведет скука.

– Эй, Сашок, не быкуй. У Стояна нерв на струне, и статья над ним нехилая. Я свой мюсли отсыплю тебе, когда раздадут, и да будет мир, – вмешался Григорис, которому не видно было из-за спины Стояна лица «русака», – цыганята только того ждут, как мы, русские, меж собой разладимся, – добавил он, верно зная, как воздействовать на Сашка.

И вот уже тот забыл о Стояне и его претензии, обошел его, затвердевшего в защитной стойке, и заговорил о «зверьках», а Григорис ему в стык – о Путине, и пошла обычная прогулочная байда, напряжение рассосалось в сыром воздухе, албанцы, издалека ожидавшие драки, ловко смыли мгновенное выражение разочарование со смуглых лиц под масками безразличия или благожелательности, ножи спрятали в ножны сердец до поры. И возобновилось ровное движение по кругу, как восстанавливается кровообращение, если снять с сосуда зажим. Постепенно оно подхватило и Стояна.

Вернувшись в камеру, Стоян, к собственному изумлению, осознал себя довольным и даже счастливым человеком. Счастливым и очень усталым. Счастливым в том смысле, что ему удалось счастливо избежать столкновения с несчастьем. Он в охотку похлебал воду, заев ее мелко-кусочным, неестественно белым и ровно-квадратным рафинадом – богатством, которым его впрок снабдил Григорис. Перед отходом ко сну болгарин постоял перед крохотным мутным зеркалом, вглядываясь в черты собственного лица, постарался пригладить хохолок на затылке, даже смочил волосы водой, но, наконец, бросил наводить красоту и опустился на пол, сделал от него с десяток отжиманий. Обождал, отдышался, и еще десяток, уже через силу. Только после этого он устроился на нарах, лег прямо, не заворачивая голову в покрывало, как делал раньше, будто пряча ее от бессонницы. Нет, он лег лицом вверх и полежал с открытыми глазами, даже не призывая сон, даже бросив ему вызов. Нечего спать, можно жить. Он постарался подумать об Иринке, призвать видение того, как они занимаются любовью. Поначалу ему удалось воскресить воспоминание о том, как это происходило между ними, и он даже прикрыл веки – но это, казалось бы, небольшое физическое действие, меняющее миры, и на его состояние возымело решительное воздействие. Коротко мелькнул Сашкин блеклый, бескровный рот, выговаривающий, даже просящий по-детски «мюсли, мюсли». Мелькнули глаза, утопленные в полости лица, которое оказалось одновременно лицом того, из пивной, по чьей вине все случилось! Только теперь в его глазах – не тупая ненависть, а просьба, как-будто это не тот, а Сашок, и просит он мюсли, мюсли. Стояну стало безумно жаль этого человека.

Стоян постарался отогнать видение. В детстве и в юности ему такое удавалось – если привидится неприятное, зажмуриться посильнее, и очень, очень постараться подумать о приятном. Он требовал от своего воображения представить иринкину грудь, ее пальцы, ее ноги, переплетающие его бедра, его шею. Но в самые волнующие моменты видения раз за разом срывались, как будто кто-то не давал ему насладиться оргазмом. Вместо экстаза Стоян оказывался один на один с лицом человека, причину ненависти к которому он не мог вспомнить, а само чувство – воспроизвести в себе. Но потом это лицо тоже пропало. А он остался рядом с бабушкой и просил у нее прощения. За то ли, что уехал в город и вернулся только к ее могиле, или за что-то другое, не хорошее. Несколько раз он принимался извиняться, только путался в словах и в причинах. Тогда он представил себе дом. Чужой дом, который собрался строить в Бонне, но на самом деле дом, который он построит им с Иринкой. Свой каменный дом с садом во внутреннем полукруглом дворе и двумя деревьями перед входом, у фасада. Канадский кедр, похожий на слона, и береза. Но не канадская, прямая и уверенная в себе – то не береза, то тополь в белом – а русская, склоненная, чуть скособоченная. О доме и о саде сложились слова. Эти слова связались во что-то возвышенное, во что-то, похожее на молитву. Эта молитва соединилась без борьбы с рассветной зорькой, и по ней, как по мостику, по радуге, Стоян дошел до утра, так и не заснув, так не пободрствовав.