Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

Но Стояну в искренность этих слов не поверилось. Сам-то Михель ничуть Сашка не опасается. Поэтому Стоян ничего не ответил и виду не подал, что расслышал эти слова.

Прошла еще и еще неделя, и ничего из-за Сашка не произошло, но страх перед Сашком не улегся, а мысли в иное русло не устремились. Напротив, с какой-то стати Стояну надумалось, что в его собственной судьбе что-то изменится, разрешится, как только Сашок отправится в Зигбург.

К лучшему ли, к худшему?

Ответа он не знал, и с незнанием, с неопределенностью этого рода даже примирился, как смирился с тем, что уже не вспомнит правду про нож, и про то, как все тогда случилось на самом деле. Но, пусть и без уверенности, что это к лучшему, все равно он уже хотел, чтобы поскорее что-то поменялось, и, главное, чтобы «русак» отсюда соскочил от греха подальше.

Этому поспособствовал и Григорис, который поделился с ним опытом – мол, самое худшее – это в предвариловке ждать, вот тут париться, не зная, что там прокуроры выпишут, сколько накинут. И никаких тебе звонков на волю, и письма из дома две недели жди, и свидания под надзором, с «подсидельцем».

Зато получишь срок – и сиди спокойненько, пиши защитникам, чтобы за твои денежки его подкорачивали, смотри телек, читай книжки, строчи письма, да в нарды шлепай. И звони, сколько хочешь, пока ухо не опухнет. Хоть жене, хоть любой метелке, у кого голос помилее.

Знаешь, как козырно жить в неволе – плюешь, какие у нее ноги, длинные, короткие, кривые, прямые, бритые, волосатые, полосатые. Сам домечтаешь. Вот там, не на предвариловке, а уже на отсидке – свобода, какой на воле нет. Какую хочешь биксу, такую рисуй себе, лишь бы голос был подходящий. И гарантия, что не сорвешься к ней, не разочаруешься. Или, хочешь, по письмам. Составь фоторобот подруги и медитируй. Год, два – как месяц проскочат, даже с ветерком.

Григорис слова набрасывал небрежно, но ловко, как опытный игрок в серсо набрасывает кольца. А взгляд прицелистый, внимательный. Он, конечно, понял, что Стояна не интересуют биксы.

В камере у грека, куда тот накануне пригласил новенького на Umschlüß 4 4 Согласно тюремному распорядку, возможность периодически общаться с другими заключенными в камерах или в специальном помещении. , одна стенка доверху обклеена крупными, во всю страницу, фотографиями из журналов – все длинноногие, в нескромных позах. Но Стояна красавицы в шортиках не забрали. Напротив, еще тяжелее стало на сердце. Он поглядывал на стенку, отводил глаза и вздыхал. Потом поинтересовался, сколько раз был женат хозяин камеры.

– Вот они, все мои жены, – пошутил Григорис, а про себя подумал: «Не нашего ты поля ягода. Если надолго сядешь, парень, худо тебе будет».

Он дал Стояну кусковой сахар и коробку чаю, которые ему передали с воли, и еще раз прикинул, стоило ли заключать на Стояна и Сашка простенькое пари, как предложил Михель. Чаю ему было не жаль, а проиграть долговязому вору – западло.

А Стоян потом ночь не спал. Пришла Иринка. Не умом, а памятью тела он вспомнил ее всю. Ее затылочек пахнет молочком, на животе, в самом низу живота – шрам. Длинный, тонкий, выпуклый шрам, буквой «Л». Стоило Стояну пальцем или ладонью нащупать буковку, Иринка становилась строгой. Она делала вид, что хочет убрать его руку, и обязательно говорила, что шрам – это очень неприятное воспоминание в ее женской жизни… Стоян слышал про это воспоминание сто раз, и его наблюдательный, изначально крестьянский ум давно ему подсказал, что насупленный вид, сморщившийся маленький, в веснушках, носик – наигрыш, ей хочется, чтобы он снова спросил про «это». Чтобы он возмутился, узнав, что с ней сделал тот ее безумный ревнивец-итальянец.

Иринка… Ей пока не понять, как мало цепляет Стояна история из ее прошлого, как бесполезно наживлять его на тот крючок, на который она хочет его насадить. Он ведь из другого теста. Он любит строить дома. Терпеливо, камень к камню, ровненько. Новые дома прошлого не имеют… Тогда он легонько нажимал на шрам, перед тем как перевернуть, опрокинуть на себя Иринку, так, чтобы соски ее грудей касались его нижней губы. Они тоже пахнут молочком…

Стало еще тяжелее. Лучше уж про нож, чем про Иринку, чем дразнить себя ее сосками. Никакая это не свобода, домысливать себе то, чего нельзя пощупать, того, кому нельзя слово шепнуть, ту, которая не обнимет и не шлепнет ладошкой по спине.

«Откуда, откуда взялся чёртов нож! Сколько еще ты тут проторчишь, в этой дыре, в соседстве с такими, как Сашок!»

Мысль о том, что ему ничего не остается, как ждать от других решения своей судьбы, снова овладела его сердцем и обрушила в такую тоску, от которой избавить, показалось, может только быстрая смерть.

«Нет, пусть уж отправят Сашка в его Зигбург, пусть что-то задвижется, пусть заскрежещет колесами и угомонит тоску-заразу, которая опустошает, выедает душу. Свобода – не воля, не деньги, не доступность Иринки. Свобода – это свобода от тоски».

Он позавидовал дяде Григорису. Закоренелому тут проще. Закоренелый, по крайней мере, знает, за что он здесь, и тоска не должна выгладывать его внутренности с такой остервенелой жадностью.

***

Через три недели к Стояну пришла адвокатесса Надя Миллер. Она в Кельне защищает «русских», и сама почти русская, из «русских немцев», точнее, немок. Стояну накануне с утра сообщили об ее приходе, и он весь день провел в надежде, что она посмотрит на него, увидит, какой он человек, и скажет: «Все устрою, все будет в порядке, потому что какой Вы преступник! Дадут условно, года два в худшем случае». Это он так мечтал. А еще он подробно представлял себе саму адвокатшу: она худа, подтянута, энергична. В строгом темном костюме с брюками, с лицом, заостренным к подбородку, как карандаш «кохинор». Глаза светлые, внимательные. Волосы русые или совсем светлые, до плеч, аккуратно выровнены. Она посмотрим ему глаза в глаза и пообещает доказать, что он не виновен.

Надю Миллер организовал Григорис, но дал понять, что, конечно, блоха не плоха, только чудес от нее ждать не стоит. У самого грека защитники другие, но стоят они столько, что забудь. Так сказал Михель. Михель сделал упор на «не плоха». Миллер теперь защищала и его. «Отмазать не отмажет, а пол года скостит», – оценил он ее способности. Но Стоян ждал чуда. Впрочем, не долго.

Адвокатша произвела на Стояна не самое приятное впечатление. У Нади Миллер оказались бабьи формы, плоское круглое лицо, курносый нос, а волосы, хоть светлые, но жирные и прямые. На вид Стоян дал бы ей лет пятьдесят. Она сообщила, что еще не успела заглянуть в акты, и предложила коротко изложить суть дела. Стоян, путаясь в русских длинных фразах, объяснил, что дело проще некуда, потому что кульминации драки он не помнит. Надя Мюллер покачала большой головой и что-то занесла в тетрадь. Пальцы у нее были короткие, цепкие, а ногти – ровные, крепкие, как клыки у собаки.