Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

– В Болдино, от избыточной любви, – скороговоркой ответил мне художник на вопрос, который я не успел задать.

– А меня изгоняют из ада. Сказали так: либо тут бомжуй на крыше, и ни шагу вниз, либо на выход, будьте любезны. А койки лишней для лишнего человека нет, – доверительно сообщил мне он то, что лежало у него на сердце.

Тут из-за моей спины выглянуло лицо Михи.

– Вот это – мой сосед, Миша.

– Точно, Миша. Уже полтинник, как Миша. А ему, – он коснулся моего плеча подбородком, – Миха. Вот Вы, я вижу, художник, который живет на крыше? Кому свобода дороже почек? – не дожидаясь моего представления, вступил он в общение с новым человеком.

Он удивил меня – при первом знакомстве со мной он проявляя себя более осторожным собеседником.

Художник нахмурился.

– Это так здорово, когда твои идеи идут в народ, – наконец, парировал он, зыркнув из-под-бровей мрачно и коротко – взгляд его сразу же смягчился, видно, от новой мысли.

– А точно, ведь творчество – это жизнь, а только не всякая, а так, чтобы шажок в сторону – и с крыши кубарем. Я выбирал, выбирал, все где повыше, а сейчас взял да выбрал, так что теперь дома посижу. Вот тут край, тут мой край. Никогда не мог жить в ограничении, совсем ради семьи. А теперь так решил – в постриг иду, в затвор. Чтобы ни одного вируса на седую голову не село…

– Ну, уж в постриг! Жертва свободы во имя ответственности? Жертва коня ради пешки… Постриг тогда у меня – с моей «пилой», да тридцать лет под одной крышей, – заметил Миха, и, как мне показалось, невпопад.

Между обоими моими знакомыми сразу возникла неприязнь. Странное дело, как мы быстро становимся участниками игры. Игра – это когда ты вдруг «за» или «против», хотя только что твое дело было – сторона. Я это обнаружил, когда однажды поймал себя на том, как в голос ору на телевизор, а там незнакомые мне мужчины гоняют в футбол. Красные против желтых. Я был за желтых. Дело было за границей, и среди моих родственников и друзей никто не жил среди тех, кому положено болеть за красных. Или за желтых. Тогда почему я за желтых? Не знаю. Наверное, потому что мяч, этакий футбольный бог, должен отдать им предпочтение за их стремление сыграть красиво в пас. Но бог привечал красных, которые грубо, просто и твердо отражали атаки и навешивали мячи на своего гиганта-центрового. Это было не справедливо по отношению к мировой футбольной гармонии. Я горой встал за желтых. И вдруг мои желтые закатили мяч в сетку красных, и вот я ору от счастья! Есть справедливость! Она есть хотя бы на футбольном свете. Я ору в экстазе, и сжимаю в руке пульт. Случайно палец задевает кнопку «Стоп», и гаснет магический кристалл. О чудо! В один миг из моей жизни исчезли желтые и красные, их нет, а я – есть, и мое дело – сторона. Пока в ладони пульт – во мне – нравственный закон, а бог – над головой… Не футбольный, а мой. Как же много вокруг того, чего на самом деле нет! Игры. Вот и теперь, между Михой и художником, я уже был на стороне последнего. Почему? Смешно…

Художник оказался не из тех, кто уходит от. Да, от ответов. Вето. От вета. Он склонил плечо, став на пол головы ниже, сдвинул треногу на пол, и та опустилась с тяжелым стуком. Он расставил треноги, не обращая никакого внимания на людей, спешащих вниз, сдать пропуска и выскочить из мышеловки, которая вот-вот может захлопнуться – он расставил древнюю треногу и, со щелчком, распахнул замок, – Мы с Михой следовали взглядами за его движением, – и положил на щербатую поверхность лист бумаги. Он был мне знаком, я узнал чуть оборванный, обгрызенный уголок…

Еще в школе я удивлялся мировоззренческой пропасти между микроскопом и телескопом при их одинаковом устройстве. Осенью из школьного окна виден близкий лес. Роняет лес багряный свой узор… И листья – их нету в том узоре, там нет отдельного листика. А когда касаешься кромки леса, делая по дороге домой после уроков крюк, и набираешь охапку остроухих кленовых инопланетян, берешь их за перепончатые черенки и несешь бабушке – особым чувством, приданным подушечкам пальцев, ты отмечаешь любимый листик среди всех других, и уже не спутаешь его в букете… Это микроскоп. По-хорошему, именно так в один миг отметит и уже не спутает кожа души свою женщину…

Я безошибочно узнал листок и, когда бросил взгляд на него, уже знал, что увижу там обритую женскую голову. Сдутый одуванчик на краю пустоты. Но нет! Вместо пустоты на другом краю, уравновешивая пустоту, горела, оплывала свеча. Огонек кренился в ту сторону, что и стебелек – шея одуванчика, под единым дуновением ветра.

– Вот и все дела. Безо всякой ответственности.

– А вчера свечи не было, – констатировал я.

– Не было. Вчера многого не было. Самая нетленка в искусстве – это сиюминутовка. Остановил мгновение – отходи.

Миха тем временем из-за плеча художника посмотрел на рисунок и сделал свое умозаключение.

– Со свечой-то что-то не так. Оплыла не туда, куда ветер гнет пламя.

– А это дверь в будущее открылась, и ветер поменялся. На сквозняк, – невозмутимо объяснил художник техническую неувязку, на которую обратил внимание мой сосед.

Выдержав небольшую паузу, на случай, если Миха что-то возразит, но не дождавшись этого, человек продолжил, обратившись уже исключительно ко мне:

– Над Москвой увидел свечку, и все передумал про себя. То есть о себе. Говорят, что жизнь – свеча, светит, греет, но как сквозанет – может и задуть прежде срока. А ведь свобода – это свет. Не живопись, не творчество. Просто свет. Так что спешу я нынче домой, закроюсь там и буду беречься, как наложница персидского шаха. Вот такая будет моя новая жизнь – в профилактике сквозняков. Так что крайний раз поручкаюсь с тобой, «не строитель», и в путь. И в путь.

Художник состыковал верхнюю половину мольберта с нижней, захлопнул защелку, закинул ремень на плечо и протянул руку мне, за мной – Михе. Я сложил ладонь лодочкой, потому что помнил крепость этого рукопожатия. Миха познал ее сейчас.

– Ух, ты! – уважительно воскликнул он, но не подался, а напрягся в ответ, аж желваки на скулах высочили. Так они с художником постояли, постояли, и одновременно выпустили друг друга из клещей.

– А как же зеленые цветы? – ни с того, ни с сего вырвалось у меня вслед уходящему человеку.

Тот на миг обернулся на звук, но глаза его блуждали, он словно уже не узнавал меня, поглощенный новым своим бытием, как пучиной океана.

Мы с Михой переглянулись и молча побрели обратно, в палату. Там нас ждала неожиданность: новый сосед, попавший к нам из 1990-х прямым ходом, миновав начало 21-го века. Он сидел на кровати, голый по пояс, с торсом, расписанным синим почище гжели. Увидав нас, он разразился матерным многочленом, который, видимо, должен был содержать и его имя, но оно для моего уха оказалось слишком тщательно спрятано. Новый постоялец больницы оказался знатным нытиком, он то и дело жаловался на врачей, сестер, ментов и бывших коллег из ФСБ, но я не находил в его жалобах последовательности, потому что с его слов выходило, что сам он – процветающая личность, еще недавно разъезжавшая то на БМВ, то на «Лексусе», между Сочи и Веной, где у личности фирма, и все было бы здорово, если бы ЦРУшники не выдумали коронавирус, а нынешние ФСБшники радостно не взяли под козырек и не захлопнули крышку над Россией. Миха сумел найти с ним общую тему благодаря БМВ, что избавило меня от необходимости соответствовать уровню беседы. Я, уже без стеснения, извлек на свет божий пряники. К вечеру расписного человека перевели на другой этаж, а нас с Михой через день выписали. «Грязные» стали поступать в больницу несколькими днями позже. Генерал «Л» мне рассказал, что первых инфицированных коронавирусом разместили аккурат на нашем этаже. Главный врач больницы у него, оказалось, в приятелях.