Людмила Дорогинина - Розовый дом на холме

– Смотрите, никому ни слова – мне влетит! – ошарашенные, мы вернулись на крыльцо.

Вопросы роились в голове, но спросить было некого. Когда-то мама рассказывала, что «дети берутся из животика», на этой ступени моего сексуального просвещения мы и остановились. Теперь я знала, что это не совсем так.

Несколько позднее долговязая Наташка, которая была старше нас на два года, но водилась с нами, потому что ее сверстницы с ней не дружили, рассказала также о том, как дети к «маме в животик» и попадают. Моя мама никогда не говорила со мной на эти «скользкие» темы.

А еще, много-много лет спустя, я нашла Светку на Одноклассниках и мы встретились с ней – директором Санкт-Петербургской гимназии. Глаза у нее не косили, но она осталась такой же доброй и озорной.

На нашей детской площадке на большом белом полотне стали показывать фильмы. Очевидно, военное училище организовало этот летний кинотеатр. Мы приходили со своими табуретками и семечками. Запомнился фильм про летчика, которого в море укусила акула, и его маленькому сыну, спасая отца, пришлось взлететь на небольшом самолете, а потом посадить его. До сих пор помню испуганное и растерянное лицо мальчика. Этот фильм смотрели несколько раз. Там все было интересно и незнакомо, сама история – дело происходило в какой-то заморской стране, на берегу синего океана или моря, иностранные лица актеров, музыка…

Мы готовили концерты для родителей. Это было, пожалуй, самым интересным. Ставились наивные сценки, исполнялись танцы, читались стихи. Родителей просили покупать билеты, конечно, не за деньги, а символически. Тут я, кажется, была первой. И пела, и танцевала, и декламировала, и объявляла номера.

Еще мы играли в классики и прыгалки. Сандалии снашивались за неделю, но мы достигали мастерских результатов в этих играх.

Мы собирали фантики и марки. Папа привозил мне марки из Москвы, и у меня были некоторые редкие (на нашей улице) экземпляры. Мальчишки, а это они увлекались марками, собирались, чтобы посмотреть и поменяться ими. Приглашали и меня, и однажды соседский Вовка, старше меня года на три, попросил поменяться с ним. Его марки были действительно красивыми, и я поменялась, но, когда дома папе показала свои новые, он перевернул их другой стороной и показал мне, что это были не марки, а картинки марок, вырезанные из журнала. Я была, помню, потрясена обманом и подлостью Вовки.

Село Быстрик, где родилась моя мама, раскинулось в черноземной полосе – обрамленное лесом, с рекой и озером. Дед мамы был фабрикантом, владел колбасным заводом в районном городе, но пришли большевики и завод отобрали, а из зажиточного двухэтажного дома вынесли все «на нужды революции». Колбаса у новых хозяев не получалась, и «бывшего» пригласили работать мастером на его же заводе. Он пошел и однажды увидел у одного из «революционеров» вещи, изъятые из его дома. Заявил на него… вора посадили, а когда тот вышел, то пустил «красного петуха». Дом деда был подожжен со знанием дела, с четырех углов. Все сгорели, только одна дочь, моя бабушка, успела выпрыгнуть из окна и осталась в живых.

У бабушки было два мужа, оба погибли в войнах. В последней войне немцы пришли в село и расположились по хатам. Первые «постояльцы», два офицера, выгнали хозяев в хлев. Они требовали яиц, молока, чистую постель. «Матка, яйки, яйки» – кричали они и гоготали. Муж и старшие дети, сын и дочь, были на фронте. Моя мама, тогда одиннадцатилетний ребенок, ходила в школу, где единственная учительница обучала их письму, чтению и арифметике на немецком языке. Одно из стихотворений врезалось в ее память на всю жизнь: «Mein Garten, Mein Garten, da bin ich so gern» … «Я так люблю бывать в моем саду»…

Офицеры частенько посылали маму в центр села на полевую кухню принести им еды. Для полуголодной девчонки было испытанием нести два тяжелых котелка, из которых доносился одуряющий запах тушенки. Кормили немецких солдат хорошо. Однажды она споткнулась, и часть обеда вывалилась на дорогу. Увидев неполные котелки, один из офицеров ударил маму, бабушка в это время доставала железным ухватом горшки из печи. Она подняла ухват и встала перед офицером, ругаясь русским матом. В этот же день они съехали.

Следующим постояльцем был военный врач. Любящая жена присылала ему из Германии банки с вареньем, кексы или торты. Однажды мама с подружкой открыла банку и пальцем зачерпнула варенье, вроде и попробовали немного, но банка заметно опустела. Решили разбавить водой. Торт отрезали тонюсенькими «скибочками», но он заметно уменьшился. Стояло лето, и варенье прокисло и вспенилось. Немец недовольно, но без слов, выбросил его в помойку, которой служила большая воронка от бомбы. Туда же полетели несколько кусочков сахара. Девчонки полезли за ним, и мама битым стеклом порезала ногу. Через несколько дней рана начала гноиться. Увидев это, постоялец обработал и забинтовал рану.

В лесах прятались партизаны. Однажды посреди села они повесили девушку за то, что она гуляла с немцами. Маминого брата, моего дядю, четырнадцатилетнего мальчишку, забрали полицаи. Они готовили молодежь для отправки в Германию. Бабушке сообщили, что ее сын находится в лагере под Киевом, и его можно выкупить. Вдвоем с односельчанкой она отправилась на поиски сына. Выкупать было за что: припрятанные на черный день золотые монеты (бутылка с ними, очевидно, оставшаяся от дедушки-колбасника, была выкопана из земли) были отданы полицаям. Когда бабушка вернулась, на нее было страшно смотреть. Осунувшаяся, еле живая, со стертыми в кровь ногами, она чуть не замертво упала на пол – сына спрятала у партизан.

Мой папа остался сиротой в семь лет. Его отец пропал без вести (много позднее, правда, объявился в другой семье), а мама рано умерла. Родственники, в основном все проживали в Москве, доверили воспитание сироты дяде отца – Эдуарду, директору школы в Брянске, холостяку. Жили они душа в душу, в доме было много книг, у папы был даже велосипед! Но потом дядя женился, началась война, и он ушел на фронт. Папа, пятнадцатилетний подросток, вывез новую дядину семью из Брянска в эвакуацию. Работать ему пришлось на шахте, чтобы кормить мачеху с ребенком и ее маму, а когда дядя вернулся, племянника отправили «на свои хлеба». В последний год войны, когда ему исполнилось восемнадцать, папа попал в стройбат. Они шли впереди Советской армии, наводили мосты и переправы, работали часто под бомбежками, днем и ночью. Наша армия гнала врага, а враг яростно сопротивлялся.

После войны возвращаться ему было некуда, и он пошел в летно-техническое военное училище, там кормили, одевали и давали профессию. На послевоенной фотографии на Красной площади стоят молоденькие счастливые солдатики: на груди у папы редкая медаль – «За оборону Москвы».