Стэйси Кюсти - Нимбус

Наконец, кадры безуправных времен сменились божественными действиями, и тут Сто Двадцатая заметила странное. Вместо ловкого лавирования между заданиями и режимами управления предыдущая создательница почти всю работу выполняла в «Жизни от первого лица».

Желание выполнить сегодняшнее задание не оставляло иного выбора, кроме как подглядеть за предшественницей, дабы более не терять рабочего времени.

В одном из столбцов истории повторялось число «119», а профиль физической оболочки, в которую вселялась создательница, гласил:

Режим включался удивительно часто с тысяча девятьсот восемьдесят первого по тысяча девятьсот девяностый год, но графа действий была пустой. Будто бы создательница только наблюдала за миром через глаза той девочки.

Логики в последующем действии было мало. Скорее, Сто Двадцатая решила пойти ва-банк, выстроив догадку о том, что именно так можно сблизиться и понять подопечных. Ведь Сто Девятнадцатой не было в сотах, а это могло означать лишь одно: она прошла дальше. Интеллект оценил ее вклад в планету настолько высоко, что даже не сразу подобрал замену, оставив планету наедине со своими жителями.

Она нажала на кнопку «Воспроизвести повторно», переключила гравитацию и вставила фильтры под сетчатки.

Все, что предстало перед ней далее, выглядело как фильм с субтитрами, которые в точности объясняли происходящее и даже выделяли факты из прошлого героев, дабы подробно описать картину. Это не было похоже на те потоки информации, которые Сто Двадцатая видела ранее, присутствуя в теле Эбигейл. Богиня не являлась частью происходящего, а была лишь безмолвным зрителем, перед которым приоткрыли завесу тайны чьей-то жизни.

За окном балетного класса горели редкие фонари, немного разбавляя раннюю зимнюю черноту неба. Юные танцовщицы допрыгивали свои последние эшапе перед концом занятия, а их преподаватель пристально оценивал движения каждой.

Человек, стоящий в углу класса, не выглядел как типичный учитель по балету. Аполлинер не сильно обгонял своих учениц в процессе взросления. Рельефы его мускул отчетливо выступали из-под обтягивающей майки и трико, а кожа сияла молодостью.

Двадцатипятилетний танцор покинул большую сцену после нашумевшего романа с партнершей. В Аполлинере бурлила страсть. Необузданная, всеобъемлющая. Он любил балет, но на втором месте была тяга к женщинам. Конечно же, один скандал не мог заставить его отказаться от дела всей жизни.

Его билетом в обратный конец послужила травма. Разъяренный муж танцовщицы с запятнанной репутацией ворвался на одну из репетиций, вытащил молоток из петли для ремня на брюках, замахнулся им высоко над головой, и одним движением раскрошил коленную чашечку любовника, растягивавшегося, сидя на полу.

С тех пор прошло три года, несколько операций, сотни реабилитационных занятий и тысяча девяносто пять дней осознания им собственной никчемности. Он чувствовал, что собственная жизнь ему больше не подвластна, а судьба смеется прямо в лицо. Кризис четверти жизни во всей красе.

По рекомендации бывшей преподавательницы его взяли на работу в местную школу балета, но доверили вести занятия не сразу. Кровью и потом он заслуживал доверия к себе, и вот наконец-то он больше не мыл паркеты, станки и зеркала, а был полноценным учителем.

С пересечением минутной стрелки двенадцати, Аполлинер остановил учениц и удалился в личную раздевалку.

В этот день было на редкость темно и холодно. Из окна не было видно ни души, но дурное предчувствие заставило девочек попросить учителя проводить их до автобусной остановки.

– Месье Аполлинер, можно войти? – протараторила Моник и, не дождавшись ответа, отворила дверь в раздевалку.

– Вас никто не учил, что к мужчинам в раздевалку заходить нельзя? Тем более без стука, – очень холодно и медленно проговорил он.

– Прошу прощения! Метель за окном, месье Аполлинер. Кромешный мрак.

Пробираясь сквозь толстый слой снега, девочки демонстрировали свой легкий балетный шаг. Даже такие условия не были преградой для отточенной годами грации. Учитель терпеливо дождался с ними автобуса и отправил всех домой. Всех девочек, кроме одной. Той, чьими глазами Сто Двадцатая наблюдала за происходящим.

– А ты чего не едешь? – спросил он так же холодно, как и разговаривал прежде.

– Я хожу пешком. Живу в нескольких домах от вас. Нам по пути.

– Откуда ты знаешь, где я живу? Следила?

– Иногда я выхожу чуть позже и иду за вами следом. Так спокойнее. Если что случится – крикну. Спасете меня, – закончила фразу невинной улыбкой девочка.

Волосы ее были всегда собраны в пучок, но даже с такой прической было понятно, что если она его расплетет, то высвободит локоны ангельской красоты. Вся ее внешность кричала о том, что она словно сошла со страниц Библии. Такая красивая, чистая, непорочная.

Родители звали ее Пчелкой, вызывая недоумение тех, кто не знал истории прозвища. Просто четырнадцать с половиной лет назад бабушка связала ей пинетки в желто-черную полоску. Не зная пол будущего внука, она выбрала универсальный вариант расцветки и неосознанно сделала судьбоносный вклад в ее будущее. Так и прижилось это имя.

С первого дня, когда Пчелка заметила юного красавца, моющего в классе зеркала после вечернего занятия, она влюбилась. Влюбилась по-детски, ни за что. Не знала ни имени, ни характера, ни причины его хромоты. Радовались ее глаза – радовалось и юное сердечко.

Кажется, преподаватель даже и не знал ее имени, вот такой тихоней она была. Не сказав ему ни слова вслух, про себя она уже проговаривала заученную наизусть свадебную клятву. В мечтах ей было девятнадцать, а ему уже тридцать. Мама рассказывала ей, что как раз в этом возрасте мужчине пора остепениться.

Забеременеет она в июле, сразу после свадьбы, чтобы ребенок делил день рождения с отцом. Все в мыслях юной девочки было пропитано любовью и абсолютным непониманием суровой реальной жизни.

– Я слышал, что девочки звали тебя Пчелкой. Красиво. Стало быть, тебя зовут Мелисса?

– Почему вы так подумали?

– У меня была возлюбленная Мелисса, она рассказывала, что ее имя переводится с греческого языка как пчела.

– Можете звать меня так, – робко произнесла девочка, надеясь на то, что согласие послужит началом их дружбы.

– Тебя уже, наверное, родители заждались? – осторожно предположил преподаватель.

– Нет, их не будет до завтра. Мама с папой уехали на недельную конференцию. Я с прошлого воскресенья живу одна.

– А могу я к тебе зайти? Попить чая, согреться. Слишком долго мы стояли на остановке, а я по глупости даже башмаки подходящие не надел. Вы-то все в сапожках, молодцы.